Практика дзэн - Сэкида Кацуки
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
До этой минуты она и мир оставались чужими друг другу. Сознание, руководимое ее вековым, привычным способом смотреть на вещи, говорило ей, что они — это они, она — это она, и нет никакого взаимного психического общения. Однако теперь все наслаждалось свободным общением, пребывая в гармоничном единстве.
Может быть, поучительно сравнить описанное нами только что переживание с тем, которое живо рассказано Прустом в его знаменитом месте из «В направлении к Свану» «Я поднес к губам ложку с чаем, в котором смочил кусочек пирожного. Как только теплая жидкость с крошками пирожного коснулась моего неба, по всему телу пробежала дрожь, и я остановился, поглощенный происходившими во мне необыкновенными переменами. Чрезвычайное удовольствие затопило мои ощущения, но это удовольствие было индивидуальным, отдельным, без всяких признаков своего происхождения. И в одно мгновение мне стали безразличны все превратности судьбы — ее безвредные несчастья, ее иллюзорная недолговечность. Это новое ощущение оказало на меня такое же действие, какое оказывает любовь; оно наполнило меня драгоценным эликсиром, вернее этот эликсир был не во мне — я сам был им. Теперь я перестал чувствовать себя посредственным, случайным, смертным существом».
Можно найти сопоставимые места как у Пруста, так и у других писателей. Несомненно, существует сходство между кэнсе и ощущением единства с внешними видами и звуками, которое столь часто описывается и в самом деле переживается многими людьми в соответствующих условиях. Однако имеются и важные различия. Обычно людям не хватает чего-то такого, что связано с подготовительной тренировкой или развитием, так что им не удается полностью понять или охватить переживание, и оно имеет наклонность оставаться преходящим и неуловимым. Мы можем увидеть это в другом отрывке из Пруста:
«Мы спустились к Юдимениллю; неожиданно меня ошеломило то глубокое счастье, которое я изредка чувствовал после Комбрэ; счастье, аналогичное тому, которое, среди прочего, дали мне колокольни Шартэнвилля; но на этот раз оно оставалось неполным. Я стоял немного позади крутого обрыва, по которому мы шли; и я увидел три дерева, вероятно, указывавшие на вход в тенистую аллею; они образовали какой-то узор, на который я смотрел теперь уже не в первый раз; мне не удалось воссоздать место, откуда они были, так сказать, вырваны; но чувствовал, что когда-то они были мне знакомы…
Я смотрел на эти три дерева; я мог ясно их видеть, однако мой ум чувствовал, что они скрывают в себе что-то для него недоступное, как это бывает, когда вещи расположены таким образом, что мы не в состоянии до них дотянуться, так что, вытянув руки и пальцы во всю длину, мы можем только на мгновенье коснуться их наружной поверхности, и нам не за что ухватиться… Или я действительно никогда не видел их раньше? Или они скрывались под своей поверхностью, как деревья, как листья травы, которую я видел на дороге в Германт, какой-то особый смысл, столь же темный и трудный для понимания, как и далекое прошлое, так что в то время, когда они молили меня, чтобы я усвоил какую-то новую идею, я вообразил, что мне необходимо установить нечто в своей памяти? Или опять-таки, может быть, они не содержат в себе никакой скрытой мысли, а просто мое напряженное зрение заставило меня видеть их двойными во времени, как иногда человек видит вещи двойными в пространстве? Я не мог ответить на эти вопросы. Однако они приходили ко мне все время: может быть, это было какое-то баснословное привидение, кольцо ведьм или норы, которые посылали мне своих оракулов. Я скорее склонен был поверить, что это были признаки прошлого, дорогие сотоварищи моего детства, исчезнувшие друзья, которые вызывали в памяти наши общие воспоминания. Подобно духам, они, казалось, молили меня взять их с собой, вернуть к жизни. В их простой, страстной жестикуляции я мог различить беспомощную тоску любимого существа, которое утратило способность речи и чувствует, что никогда не сумеет сказать нам то, что ему хочется сказать, то, что мы никогда не сможем угадать. И вот мой экипаж оставил их на перекрестке. Он уносил меня от того, что я считал единственно истинным, что сделало бы меня по-настоящему счастливым; это было подобно самой моей жизни.
Я смотрел, как деревья постепенно исчезали из виду, отчаянно размахивая своими руками, как будто говоря мне: «То, что тебе не удается узнать от нас сегодня, ты не узнаешь никогда. Если ты позволишь, чтобы мы снова ушли в глубину этой дороги, откуда мы старались подняться к тебе, целая часть тебя самого, которую мы принесли тебе, навсегда скроется в бездне».
Случай Мартина Лютера. В главе о мистике книги У. Джеймса «Многообразие религиозного опыта» мы находим следующее место:
«Простейшим элементом мистического опыта представляется это углубленное ощущение значения какой-нибудь максимы или формулы, которое внезапно охватывает человека». «Я слышал, как это творилось, всю свою жизнь, — восклицаем мы, — но до настоящего времени никогда не понимал полного смысла слов!». «Когда собрат-монах, — говорил Лютер, — однажды повторил слова символа: верую в отпущение грехов! — я увидел Священное Писание в совершенно новом освещении, и в то же мгновение я почувствовал себя как бы вновь родившимся. Это было, как если бы я обнаружил перед собой широко раскрытые врата рая». Такое чувство более глубокого смысла не ограничивается рациональным объяснением. Отдельные слова, сочетания слов, узоры света на земле и на воде, запахи и музыкальные звуки — все это создает такое состояние, когда ум оказывается соответственно настроенным. Большинство из нас может вспомнить странную и волнующую силу отрывков из некоторых стихотворений, прочитанных в юности; они открывали нам какие-то непонятные пути, по которым тайна, жестокость и болезненность жизни, казалось, прокрадывались в наши сердца и наполняли их трепетом… Теперь слова стали для нас, пожалуй, всего лишь отполированной поверхностью, но лирическая поэзия и музыка остаются осмысленными и живыми только пропорционально тому, насколько они делают эти неясные пространства жизни неотрывными от нашей собственной жизни, указывающими и зовущими, однако всегда ускользающими от нашей погони. Мы оказываемся живыми или мертвыми по отношению к вечному внутреннему зову искусства в зависимости от того, сохранили мы или утратили эту мистическую «восприимчивость».
Случай Догэна Дзэндзи. Пример Лютера находит параллели в опыте многих учеников дзэн. Догэн Дзэндзи (1200–1253) отправился в Китай и проходил там практику под руководством Недзэ Дзэндзи в монастыре на горе Тэндо. Однажды, когда Догэн сидел в дзэндо с другими монахами, вошел Недзэ Дзэндзи и выбранил ленивого монаха, сидевшего подле Догэна. Услышав слова Недзэ Дзэндзи, Догэн совершенно и неожиданно испытал глубокое переживание. До того Догэн уже неоднократно переживал кэнсе, но на сей раз его переживание было совершенно исчерпывающим. Он немедленно перешел в комнату Недзэ Дзэндзи, зажег благовония, выразил почтение мастеру девятью поклонами и изложил свою точку зрения. В настоящее время люди не придают значения такому ритуалу, но поведение, сопровождаемое возвышенным переживанием, само становится возвышенным.
Недзэ Дзэндзи принял изложение Догэна и одобрил его, признав, что Догэн завершил «Великое Дело», т. е. сатори или просветление. Может быть, кому-то будет не ясно, какую связь могут иметь бранные слова с принципами дзэн. Брань, плач, жалобы, смех, рев — все поведение человека представляет собой просто проявление его существа. В особенности, когда вы стоите лицом к лицу с психопатической личностью и слушаете ее излияния, когда вы сидите у постели любимого человека и наблюдаете за ним, вы чувствуете и понимаете в глубинном ядре своего ума: действительно, это он! Если вы только сможете увидеть, что этот человек в самом деле здесь, в то же мгновение все, что вы увидите и услышите, расскажет вам о глубоком смысле существования. Это будет результатом того, что Джеймс называет «мистической восприимчивостью». Чем сильнее нездоровье данного лица, чем сильнее его страдания, расстройство или вина, тем более живо проявляется его существо, тем сильнее оно чувствуется. Такая восприимчивость, несомненно, должна лежать в основе подхода психотерапевта к больному и быть краеугольным камнем его терапии.
Однако для ученика дзэн не может быть ничего мистического, за исключением самого факта существования человека. Этот факт существования является главным фактом, опрокидывающим все доказательства. Поэтому, когда монах спросил Гудо: «Выглянула весна, расцвели во всей красе тысячи цветов. Для чего? И для кого?», Гудо дал ответ: «Целую вечность этот вопрос недоступен для мысли». Прекрасно! Но можно было бы также сказать: «Для себя, в себе, само по себе, в самом себе».
Из рукописи господина П. Ниже приводятся выдержки из рукописи господина П.: «… Не знаю, сколько времени прошло. Я случайно пришел в себя. Где все это происходит? Где я сам? Я не мог решить где нахожусь, даже кто ищет такого ответа. В отчаянной борьбе за то, чтобы восстановить свое исчезнувшее «я», я растираю и сдавливаю тело, чтобы вернуть его в себя. Однако я не шевелю руками, не двигаю телом, а только поглощен старанием встряхнуться, как это бывает во сне. Это ужасно — обладать сознанием, которое хочет пробудиться, но обнаруживает, что обычная личность не возвращается. Мы приведены и замешательство, но не осознаем своего замешательства, не знаем, что делать с собой».