Упражнения - Иэн Макьюэн

на обычную скабрезную болтовню ребят. Он только недавно услышал выражение «слабак с безвольным подбородком», носившее явно обидный смысл. И теперь, когда автобус в сгустившемся мраке мчался в южном направлении обратно в Саффолк, он, глядя на свое отражение в окне, огорченно отметил, что у него тоже почти нет подбородка. И, проведя указательным пальцем от нижней губы до кадыка, удостоверился, что подбородок у него не выдается вперед, а представляет собой плавную равнину. И она, добрая душа, никогда не обращала на это внимания. Он еще несколько раз провел пальцем, слегка надавливая на кожу, по еле заметному подбородку. А потом попытался рассмотреть в подрагивающем автобусном окне свой профиль. Не получилось. Шансов у него никаких. Лучше, наверное, не напрашиваться к ней. Он даже представить себе не мог, что будет, когда она откроет дверь и увидит его на пороге. Им же придется вернуться к разговору о Монке. Он был готов уступить ей во всем. А если ей станет известно о его джазовом трио и она потребует от него бросить это дело, он подчинится.

К концу поездки он решил преподнести ей подарок, сувенир на память, который скажет ей все, и ему не придется подбирать нужные слова. На уроке художественного творчества он вылепил глиняный горшок – единственный, который не раскрошился во время обжига в печи. Он расписал его зелеными и голубыми кольцами. Рядом с его корпусом был разбита цветочная клумба, за которой ухаживал его приятель Майкл Бодди, одаренный художник, мастерски рисовавший акварелью свои растения. Он рисовал их все подряд, не пропуская даже самые невзрачные на вид. Но сможет ли подарок сгладить дефект внешности Роланда?

Он первым выскочил из автобуса, остановившегося около главного корпуса. Встав перед большим зеркалом в туалете общежития с позаимствованным у кого-то карманным зеркальцем, он за минуту смог убедиться, что у него самый что ни на есть нормальный подбородок. Больше никогда в жизни столь же острая для него личная проблема не будет так легко разрешена. Он вынужден был признаться себе, что пребывает в довольно странном состоянии.

На следующий день после завтрака он выкатил велосипед к клумбе Бодди и выбрал самое неприглядное растение без цветов, высотой сантиметров десять, не больше. Там было немало таких же. Высыпав в горшок пару пригоршней земли, он высадил в него растение. Он поставил горшок в свой пакет с ручками и сверху прикрыл шариками скомканной бумаги. Свернув с главной дороги направо и после Челмондистона выехав на проселок, Роланд понял, что если она его прогонит прочь, то по этому маршруту он едет в последний раз. Он сбавил скорость, стараясь еще раз оглядеть невыразительные плоские поля, вереницу телеграфных столбов на фоне серого небосвода, словно для того, чтобы вспомнить их через много-много лет, когда он состарится и забудет почти все, что с ним было.

Как только он снял пакет с руля и положил велик на лужайке перед ее коттеджем, она распахнула дверь. В выражении ее лица он не заметил ничего, что могло бы хотя бы намекнуть на то, в каком она настроении. Прежде чем они обменялись приветствиями, он вынул из пакета подарок и вложил его ей в руки. Несколько секунд она недоуменно смотрела на него.

– Роланд… Как это понимать?

Вопрос был вполне искренним.

– Это подарок, – ответил он.

– Здесь похоронена твоя отрубленная голова? Мне надо над ней заламывать руки и тосковать по тебе?

Он и бровью не повел:

– Нет, не надо.

– Тебе известна поэма Китса «Горшок с базиликом»? Изабелла?[39]

Он помотал головой.

Она затащила его в дом:

– Входи-ка, надо тебя просветить.

Вот и все, тем все и разрешилось. Они просто возобновили отношения как ни в чем не бывало. Она привела его в гостиную, где в печке пылал огонь и стол был накрыт для завтрака – что ж, ничего не мешало ему позавтракать еще раз. Она разъяснила ему смысл поэмы и рассказала про ее симфоническое переложение Фрэнка Бриджа[40]. И сказала, что у нее где-то есть аранжировка для фортепьяно, интересная пьеса, которую им бы неплохо сыграть вместе. Рассказывая все это, она, как любящая мать, пальцами убрала его упавшую на глаза челку. Но она еще и дотронулась до его губ и уронила руку ему на талию и стала теребить застежку-змейку на его эластичном ремне, но не расстегнула. Они поели овсянки и вареные яйца, обсудили ядерные ракеты, выводимые с Кубы, и статьи в газетах о туннеле между Англией и Францией, который, может быть, пророют под Ламаншем. А потом, когда они поднялись в спальню и легли в постель, она заставила его рассказать обо всем, что произошло у него за эту неделю. И он рассказал ей про регби, и про трудный теннисный матч, про свои тесты по физике и французскому, и про то, как мистер Клейтон отозвался о его сочинении о Голдинге. А когда они занялись любовью, она была с ним так нежна, а его радость так велика, что в кульминационный момент он не смог сдержаться и издал крик, который не столь сильно отличался от его безутешных рыданий на речном берегу.

Потом, когда он лежал на ее руке с закрытыми глазами, она сказала:

– Мне надо сказать тебе кое-что важное. Ты меня слушаешь?

Он кивнул.

– Я люблю тебя. Я тебя очень люблю. Ты принадлежишь мне и больше никому. Ты – мой и всегда будешь моим. Ты меня понимаешь, Роланд?

– Я понимаю.

Когда они спустились, Мириам рассказала, что их ждет поездка в Олдбург, где они послушают лекцию Бенджамина Бриттена о струнных квартетах. Роланд признался, что это имя ему ни о чем не говорит. Она прижала его к себе, поцеловала в нос и заметила:

– Нам предстоит еще много поработать над твоим образованием.

Так вот оно как, вот как все будет. Вот какой сюрприз далекие воинственные боги, Хрущев и Кеннеди, ему приготовили. Но он не рискнул подвергать опасности их примирение, подняв в разговоре с Мириам эту тему. В тот самый момент, когда она его так нежно обнимала, это было бы самоубийственной глупостью. Она снова его выгонит. Но у него в голове продолжали роиться вопросы. Зачем его прогонять, зачем причинять ему ненужные страдания и отказывать в доставляемом друг другу удовольствии из-за Телониуса Монка или даже из-за джаза в целом? Он трусил вступать с ней в дискуссии – из эгоистических соображений. Самое главное для него было то, что он прощен. Она снова подпустила его к себе, и она его любила. Раньше она сердилась и злилась, а сейчас нет. Она больше не хотела ссориться, и он не хотел. Он был тогда еще слишком юн, чтобы что-то знать о чувстве собственничества и понимать, что его интерес к джазу угрожал высвободить его из-под ее власти. В четырнадцать лет мог ли он знать, что она, в свои двадцать пять, была сама еще слишком молода? Ее ум, ее любовь, ее знание музыки, литературы, ее жизнелюбие и шарм, покуда он находился у нее в полном подчинении, служили ширмой для ее безрассудного отчаяния.

Весь ноябрь и добрую часть декабря он занимался с ней, готовясь к концерту и к экзамену по игре на фортепьяно восьмого уровня сложности, – это было сложное испытание, а он слишком юн, чтобы его пройти, как все говорили, особенно когда он сдал этот экзамен с отличием. Теперь он исполнял свои партии в дуэтах Моцарта и Шуберта, как она говорила, на три «н»: нежно, непринужденно, напористо. Их концерт в зале приемов Норвича был назначен на середину декабря. Зал был полон зрителей, как показалось Роланду, очень старых и суровых. Но когда оба пианиста, завершив исполнение, вставали перед своими полноразмерными «Стейнвеями», аплодисменты Моцарту, а потом и аплодисменты Шуберту привели его в восторг. Мириам хорошо поупражнялась с ним делать поклоны. Он бы в жизни не подумал, что обычные хлопки в ладоши могут вызвать у него такое пьянящее чувство радости. А через два дня она показала ему местную газету – «Истерн дейли пресс» – с рецензией на их выступление.

«Поистине замечательное, если не сказать историческое, событие. Мисс Корнелл хватило великодушия и проницательности предоставить своему ученику право исполнять главную партию. Одаренные