Упражнения - Иэн Макьюэн

И он подходил к ней и целовал. В этом было все дело – он не мог устоять перед ней, ее лицом, ее голосом, ее телом, ее жестами. Подчинение – такова была цена, которую он ей платил. Кроме того, она всегда могла его обыграть, она пугала его своими внезапными сменами настроения. Несогласие, а тем более неповиновение сразу выводило ее из себя. И вся ее обезоруживающая нежность исчезала, как по команде.

Как-то в воскресенье он к ней приехал, и они целый час упражнялись, репетируя дуэты для будущего концерта, насколько это было возможно без двух фортепьяно. После занятий она ушла на кухню сварить себе кофе – ему она не разрешала пить кофе, – а когда вернулась, он достал из своего пакета брошюрку и протянул ей. Это были новенькие ноты «Около полуночи» Телониуса Монка, которые он купил за два шиллинга. Она села рядом с ним, взглянула на обложку и пробормотала:

– Какая-то ерунда. Убери!

Он рисковал, но ему нужно было встать на защиту того, что ему нравилось. Он сказал не очень громко:

– Нет, это действительно хорошая вещь.

Она выхватила тетрадь у него из рук, поставила на пюпитр и заиграла. Она намеревалась испортить впечатление от музыки, и ей это удалось. В ее исполнении, в точности так, как было написано в нотах, мелодия звучала невыразительно, простенько, точно детская песенка. Она резко оборвала мелодию:

– Нравится?

– Играть надо совсем не так.

Опасно было такое ей сказать. Она встала, взяла чашку с кофе, пересекла с ней комнату, вышла в кухню и потом в сад, но, пока она шла, он играл для нее пьесу Монка. Безумная была затея, но ему хотелось продемонстрировать ей, что он знал, как это надо исполнять, применяя фирменное притворно-неуклюжее монковское синкопирование. И теперь он понял, как мудро поступил, скрыв от нее свое тайное увлечение. Он намеревался организовать с двумя старшими мальчиками джазовое трио. И ударник, и бас-гитарист были неплохими музыкантами.

Он смотрел, как она шла в дальний конец сада и там стала смотреть на далекие поля за оградой, грея ладони о горячую чашку. Постояв там, она развернулась и решительным шагом направилась обратно. Он снял руки с клавиатуры и дожидался, что она скажет. Без вопросов, он зашел слишком далеко.

Подойдя к роялю, она произнесла:

– Тебе пора.

А еще полчаса назад она намекала ему о посещении спальни. Он начал было возражать, но она, повысив голос, перебила его:

– Уезжай! И не забудь свой пакет!

Она встала у входной двери и рывком ее распахнула. Все зашло слишком далеко, так что он ничего бы не потерял, покажи, что и сам может разозлиться. Он взял свои ноты, вложил их в пакет, подхватил лыжную куртку и, не взглянув на Мириам, молча прошел мимо нее. Его переднее колесо спустило, но он не собирался подкачивать шину у нее на глазах. Он покатил велик по дороге. Они не договорились о следующей встрече.

Целую неделю он страдал от раскаяния, неведения и тоски. Он не осмеливался поехать к ее коттеджу без приглашения, чтобы не подвергать себя риску быть окончательно отвергнутым. Его потуги написать ей письмо с извинениями ни к чему не привели, да и само письмо вышло неискренним. Он все еще считал ее отношение к «Около полуночи» неправильным. Почему ей не согласиться, что у них могут быть разные вкусы? Ему хотелось лишь одного: чтобы она позвала его вернуться. Он понятия не имел, как это можно устроить, потому что не имел понятия, за что должен был извиняться перед ней. В чем его преступление? Ну да, он ей сказал, что эту пьесу надо играть не так, – это же не преступление! Но что сказано, то сказано. И ведь он прав. Записать нотами джазовую мелодию – это только полдела, это только общие указания для исполнителя. Нельзя играть джаз так же, как «Чакону» Пёрселла[36].

Он нерешительно походил вокруг маленькой телефонной будки под лестницей в главном корпусе. В ладони он сжимал монетки для оплаты местного звонка. Но если он ей позвонит, все могло закончиться очень плохо, этот разговор мог бы стать их последним. Но он все же вошел в будку, вложил монетки в щель, уже собрался было набрать ее номер – но нажал кнопку возврата монет и выбежал. Он зашагал по территории пансиона, вышел за ограду и пошел по тропинке мимо зарослей красных, как ржавчина, папоротников к берегу реки, где они с друзьями, облачившись в комбинезоны, любили играть во время прилива. Там, присев под голый дуб, что стоял на поросшем травой пригорке с видом на первые мутные лужицы, образовавшиеся в пойме реки, он позволил себе роскошь расплакаться от отчаяния и безнадеги. Вокруг не было ни души, поэтому он дал волю слезам, что-то лопоча сквозь рыдания, потом набрал полные легкие воздуха и заорал от досады и бессилия. Он сам довел все до катастрофы. Он мог бы держать язык за зубами и не обсуждать с ней Телониуса Монка. И зачем он ее спровоцировал? Величественное здание рухнуло, храм чувственности, музыки, домашнего уюта лежал теперь в руинах. Он рыдал не оттого, что лишился радостей секса. Он рыдал от острой тоски по дому, которая никогда не выдавливала из него ни слезинки.

И все же. И все же в ту неделю он переписал сочинение о «Повелителе мух», и через два дня оно вернулось от Нила Клейтона. Он поставил ему А с плюсом[37]. Его высшая оценка за все годы обучения. Ладно, ты себя реабилитировал. Умно использовал идеи книги «Цивилизации и ее тяготы». Но не слишком увлекайся Фрейдом. На него нельзя полагаться. И помни, что тут все не сводится просто к аллегории, ведь Голдинг одно время работал директором школы и целыми днями разбирался с проказами ужасных мальчишек.

Джазовое трио провело первую репетицию. Ударник и бас-гитарист были застенчивыми одинокими парнями, которые без возражений подчинялись наставлениям мальчишки на два года их младше. На первых порах у них получался сумбур вместо музыки. Бас-гитарист только и мог что читать табулатуру[38], а ударник слишком громко колотил по барабанам. Роланд предложил ему в следующий раз использовать не палочки, а щетки. Сам он сфальшивил, когда они исполняли простенький блюз на трех аккордах. Но после репетиции все трое признались друг другу, что для первого раза получилось здорово. Еще он отлично сыграл в теннис на холоде против своего партнера по летним парным матчам и почти выиграл. Он снова общался со старыми приятелями. Они кучковались у теплых радиаторов в коридоре перед столовой – по негласному правилу, эти радиаторы предназначались исключительно для учащихся четвертого года обучения. Ребята беззлобно подтрунивали над Роландом, который так увлекся игрой на фортепьяно, что даже вставал до завтрака и шел репетировать. Он им во всем признался. У него бурная любовь со взрослой женщиной. Все расхохотались. Но, обратив свои правдивые слова в плохо скрываемую шутку, он почувствовал укол досады. Кроме того, в ту неделю он показал четвертый результат в тесте по физике, где надо было вычислить коэффициент трения, и получил на уроке хорошую оценку за перевод без словаря пяти абзацев из «Гаврского нотариуса» Жоржа Дюамеля. И еще в ту неделю он всегда вовремя сдавал все свои внеклассные задания.

А в субботу к нему подошел махонький опрятный мальчуган с торчащим, как у мышки, носиком и передал сложенный клочок бумаги. Один из ее учеников, предположил Роланд. В записке было три слова: «Воскресенье, 10 утра». Теперь отчаяние сменилось ужасом и надеждой. В тот же день после обеда он самозабвенно играл против команды Норвича. Все восемьдесят минут он месил слякоть на регбийном поле, рядом с которым высился храм, и не думал о ней. Норвич славился своими щедрыми послематчевыми чаепитиями. Так что еще на двадцать минут она была отлучена от его мыслей, покуда он сидел со своей командой и командой противника и уписывал сэндвичи. А потом была долгая поездка обратно в школьном автобусе. Он сидел на первом ряду и устало думал о своем, не обращая внимания