Том 1. Романы. Рассказы. Критика - Гайто Газданов

– Да, язык у нас хороший, грех жаловаться, – сказал Николай, улыбаясь. – Но я все о деле. Какие у тебя проекты?

– Черт его знает. Буду искать какую-нибудь работу.

– Ну, вот, ну, вот, – хмурясь, сказал Николай, – ты всегда был идиотом. А между тем у меня для тебя есть место. – Николай придвинулся к столу. – Я веду переписку на разных языках. Пришлось снять бюро и так далее. У меня этим заведует человек полезный и старательный, но из-за каждого пустяка он звонит мне по телефону, а у Вирджинии голова болит. Я против него ничего не имею, – оживленно говорил Николай, точно Володя с ним спорил, – пусть работает. Но тебя я поставлю в качестве ответственного руководителя. Поработаешь неделю, поймешь, дело нехитрое. О жалованье мы с тобой условимся: авось не подеремся.

– Ca depend[61].

– Ну, хорошо. Сейчас я уезжаю; Вирджиния отвезет тебя в бюро, потом заедет за тобой в пять часов. А вечером мы с тобой зальемся. Ну, хорошо, бегу.

И через секунду Николая уже не было в комнате, а через пять минут хлопнула входная дверь. Володя все сидел, не двигаясь, на стуле. Вошла Вирджиния – в маленькой кремовой шляпе, в юбке кремового цвета, в синем, почти мужском пиджаке. – Ну, молодой человек, – сказала она, – едем. Николай просил вас отвезти в бюро. Я в вашем распоряжении.

Они спустились вниз, Вирджиния села за руль автомобиля, небольшого «buick», и сразу, мягко и быстро, поехала вниз по улице, нажимая на акселератор и чуть-чуть не задевая встречные машины. Через минуту автомобиль мчался почти полным ходом, на каждом углу чудом, как казалось Володе, избегая столкновения, прохожие оборачивались, полицейские неодобрительно смотрели вслед. Все так же, почти не уменьшая хода, Вирджиния выехала на площадь Этуаль. Длинное и широкое avenue Елисейских полей поплыло, как во сне, навстречу автомобилю – и тогда наконец Володя сказал:

– Я теперь понимаю, Вирджиния, почему вы вышли замуж за моего брата.

– А?

– Да. Вы такая же сумасшедшая, как он. Вирджиния улыбнулась и сразу замедлила ход.

Потом ее лицо стало серьезным, и она, точно в раздумье, проговорила:

– Я вас почти не знаю, я вас помню мальчиком в Стамбуле. Но я думаю, что вы не стоите вашего брата. Я его люблю, – прибавила она просто, точно объясняя этой фразой все решительно.

– Я тоже, – тихо сказал Володя, – я очень люблю Николая.

– Я не знаю, как вам объяснить, – продолжала Вирджиния. – Он мужчина, понимаете? Вот если будет кораблекрушение, он пропустит всех женщин и детей и потом утонет. И у него очень сильная воля. Я ведь не сразу его полюбила, он заставил меня выйти за него замуж. Но потом я его узнала. И теперь, – Вирджиния на секунду остановилась, – если бы он умер, я бы тоже умерла.

Володе было немного странно слушать признания Вирджинии. В его представлении Николай никак не вязался со всем, что говорила Вирджиния, не потому, что это было неверно, а потому, что Володя думал о нем совсем по-иному: это был все тот же, почти не изменившийся Колька-хулиган, драчун и любимец матери. Володя вспомнил почему-то, как мать однажды делала строгий выговор Коле – ему было лет двенадцать, а Володе шесть – и сказала, что ей стыдно иметь такого сына, – и поставила его в угол. Он постоял минут десять, потом вдруг подбежал к матери и уткнул голову в ее колени. – Что тебе? – Мама, – сказал Николай, – я понимаю, что тебе стыдно. Но скажи мне правду: ты меня все-таки любишь? – Глупый мальчик, – сказала мать, – да, ты очень скверный, я знаю, но ведь у тебя нет другой мамы – кто же тебя будет любить? Ступай. – И Николай убежал.

Бюро было большое, прохладное, с кожаными креслами; на стенах висели плакаты вертикальных и горизонтальных разрезов всевозможных автомобилей, фотографии сложных машин с гигантскими рубчатыми колесами; за столиком сидела дактилографистка с красивым, но деревянно-неподвижным лицом и черным accroche-coeur'ом[62] на лбу, необыкновенно почему-то неуместным. Вирджиния даже не поднялась в контору, – которая находилась на втором этаже, – и сказала, что вернется к пяти часам. Володю встретил этот самый старательный француз, о котором говорил Николай, человек среднего роста, совершенно безличный; и даже голос у него был такой, что Вирджиния о нем сказала:

– Всякий раз, когда мне в телефон отвечает автомат: votre correspondant а change de numero, veuillez consulter le nouvel annuaire[63], – мне кажется, что я узнаю его голос, и мне хочется сказать: bonjour, М. Dumat, comment allez vous?[64]

Он был убежден в необычайной важности своей работы и в ее чрезвычайной сложности. Почтительно и любезно улыбаясь, он долго излагал Володе самые простые вещи и о каждой из них говорил с увлечением и особенно торжественным языком, точно все это происходило в академии, а не в конторе.

– Видите ли, monsieur, эти досье распределены по номерам. Что такое классификация? – Володя посмотрел на него с любопытством. – Классификация, – продолжал monsieur Dumat; veuillez consulter le nouvel annuaire – вдруг послышалось Володе, – классификация, в сущности, это такая система распределения досье, при которой вы сразу находите имя клиента, как только в нем появилась необходимость. Заметьте, monsieur: как только появилась необходимость. – Володя через полчаса убедился, что все было чрезвычайно несложно. Он, однако, не сказал этого М. Dumat.

В час дня он спустился вниз и пообедал в соседнем ресторане. В пять – с неженской точностью – наверх поднялась Вирджиния. – Бедный мальчик устал? – с насмешливым участием спросила она. Володя ограничился вздохом, и они поехали домой. Николая еще не было, Володя прилег на диван в своей комнате и сразу так крепко заснул, что проснулся только в восемь часов от того, что его за плечо тряс Николай, зовущий его обедать. – Сначала обедать, потом кататься, потом на Монмартр, – сказал Николай. – Реплик не нужно. – Я уже Вирджинии сказал, что вы оба сумасшедшие. – Да, да, – согласился Николай, – не будем спорить. На обед, между прочим, фаршированная утка.

После обеда Володя спустился по лестнице последним. Вирджиния и Николай шли впереди. Вечер был очень теплый, автомобиль тускло сверкал у подъезда. – А кто теперь будет править? – спросил Володя. – Николай не позволяет мне сидеть за рулем, когда он ездит со мной, – ответила Вирджиния. – Я его понимаю, я бы тоже не позволил. – Вы любите неторопливую езду, vous serez bien servi[65], – сказала Вирджиния. Николай бережно усадил ее, раскрыл дверцу перед Володей: – Желаете-с прокатиться, Владимир Николаевич? – сел наконец сам, и автомобиль медленно и плавно двинулся по блестящему асфальту. Володя откинулся назад, Николай обернулся, потом посмотрел смеющимися глазами на Вирджинию, и автомобиль вдруг понесся с чудовищной, как показалось Володе, скоростью: как ни быстро ездила Вирджиния, Николай ездил еще в два раза быстрее. – Ты с ума сошел? – закричал по-русски Володя. Улыбающееся лицо Вирджинии обернулось и тотчас же исчезло, сместившись вправо, и на его месте возникло мгновенно выросшее и пропавшее дерево – Николай въехал в лес. Не замедляя хода, он пролетел по широкой аллее, свернул в глубь леса, поднялся на гору и под сплошным, влажно-прохладным и темным сводом деревьев, освещая путь ослепительными световыми ручьями фонарей, он ехал все дальше и дальше, и прошло всего несколько минут, когда он сказал Володе: – Въезжаем в Версаль, тот самый, с карпами времен Людовика Четырнадцатого.

В этот вечер, проезжая через Елисейские поля и Большие бульвары, поднимаясь по узким и кривым, пахнущим кошками улицам верхнего Монмартра до кабаре «Lapin agile», Володя видел Париж таким, каким потом никогда уже не мог увидеть. Эти все время движущиеся в неведомых направлениях огни, бесконечно смещающиеся световые сферы фонарей и это ни на секунду не прекращающееся движение, точно ритм сказочного, огромного и сверкающего мира, возникшего в чьем-то блистательном воображении и чудесно расцветающего сейчас здесь, перед его глазами, под вьфывающимися яркими музыкальными флагами из открытых, зеркально громадных витрин кафе, уносимыми тотчас же легким парижским ветром, – и неповторимо тающий, как ежеминутно являющееся воспоминание, воздух. Много раз потом, проходя или проезжая мимо этих мест, по этим же бульварам, в такие же вечера ранней осени, Володя тщетно пытался воскресить и воссоздать это впечатление, но оно было невозвратимо, как прошедший и исчезнувший год. В «Lapin agile» некрасивая, но чем-то чрезвычайно привлекательная женщина пела Беранже:

Oh, que je regretteLe bras doduLa jambe bien faite,Et le temps perdu…[66] –

и песенку – «Un peu de tes yeux»[67], потом был поздний, рассветный Монпарнас и мутные Halles[68] – и домой Володя ехал, почти засыпая.

На следующий день было воскресенье, контора Николая была закрыта, и сразу после завтрака Володя ушел к себе: – Надо кое о чем подумать. – Иди, фантазируй. – Иду.