Я подарю тебе солнце - Дженди Нельсон

Нас накрывает уютное молчание. По-настоящему уютное, как будто мы уже несколько жизней лежим с ним на грязном полу, как трупы.

– Это было стихотворение Элизабет Барретт Браунинг, – говорю я.

– «Насколько я тебя люблю?» – напевно произносит он. – «Дай подсчитаю».

– Да, оно, – говорю я и думаю: «Да, это он». А некоторые мысли, которые подумаешь однажды, уже очень трудно раздумать обратно. – А у нас тут действительно, как на пляже, – продолжаю я, и настроение становится все лучше. Я переворачиваюсь на бок, подставив под голову руку, и начинаю тайно наблюдать за похожим на сумасшедший дом лицом Оскара. Но в какой-то момент он открывает глаз и замечает, что я им любуюсь – вот ты и попалась, говорит его улыбка. Он закрывает глаз. – Как жаль, что ты мной не заинтересовалась.

– Совершенно! – восклицаю я, снова укладываясь на песчаный пляж. – Это всего лишь художественное любопытство. У тебя необычное лицо.

– А у тебя крышесносно красивое.

– Любишь ты пококетничать, – говорю я, пузырясь от восторга.

– Да, про меня так говорят.

– А что еще про тебя говорят?

– Гм. Ну, к сожалению, вот совсем недавно сказали держаться от тебя подальше, иначе меня кастрируют. – Он садится и начинает размахивать руками, подражая Гильермо. – Оскоре, кастрация! Понял? Ты видел, как я орудую циркулярной пилой, да? – Он расслабляется и снова становится собой. – Поэтому я и пришел с белым флагом. Я обычно все порчу, но на этот раз не хочу. Ты первый человек после меня, кому за последние годы удавалось рассмешить Ги. То, что он снова взялся преподавать – это просто чудо. Это же почти, как хлеба и рыбы, Бедж. Ты представить себе не можешь. – Чудо? – Ты его как будто околдовала. При тебе он… я даже не знаю… снова стал нормальный. А до этого очень долго жутко свирепствовал. – Может ли быть так, что я для Гильермо лужайка, как и он для меня? – К тому же теперь мы знаем, что вы оба разговариваете с невидимыми друзьями. – Оскар подмигивает. – И посему, – он складывает ладони, – согласно твоей просьбе и его просьбе, отныне так и будет. Когда мне захочется позвать тебя в заброшенное здание, поцеловать тебя в эти губы, часами смотреть в твои потусторонние глаза, или представить, как ты выглядишь под мешковатой скучной одеждой, в которой ты вечно прячешься, или наброситься на тебя, пока ты лежишь на грязном полу, чего я до смерти хочу в эту самую минуту, я сяду на свой попрыгун и поскачу на хер. Договорились? – Он протягивает руку. – Будем дружить. Просто дружить.

Я размышляю о двойных посланиях; он – как говорящая американская горка.

Ничего ни хрена не договорились.

– Хорошо, – говорю я и жму Оскару руку, но лишь потому, что мне хочется до него дотронуться.

Идут секунды, мы держимся за руки, во мне неистово пульсирует электричество. А потом Оскар медленно притягивает меня к себе, глядя в глаза, хотя только что клялся, что не будет, и у меня в животе случается тепловой взрыв, и жар разносит по всему телу. Я чувствую, как тело мое открывается. Он меня поцелует? Да?

– Боже… – Оскар отпускает мою руку. – Мне лучше пойти.

– Нет, не уходи. Пожалуйста. – Слова вырываются прежде, чем я успеваю их остановить.

– Может, я тогда посижу тут, на безопасном расстоянии, – отвечает он, отскакивая почти на метр. – Я не говорил, что у меня с самоконтролем проблемы? – Оскар улыбается. – У меня сейчас ужасно сильный импульс, Бедж.

– Давай просто поговорим, – предлагаю я, хотя мой пульс опасно участился. – Про циркулярную пилу не забываешь? – Его смех катается колесом по всей комнате. – Ты так здорово смеешься, – ляпаю я. – Просто офигеть, просто…

– Нет, слушай, так ты только усложняешь мне задачу. Комплименты прошу оставить при себе. О! – Оскар снова идет ко мне. – Точно! Я придумал. – Он натягивает мне шапку, закрывая все лицо и половину шеи. – Вот. Идеально. Давай разговаривать.

Но я теперь смеюсь под шапкой, он смеется снаружи шапки, и нас уносит так далеко, я не знаю, я, наверное, не была так счастлива никогда.

Под шерстяной шапкой слишком жарко и душно, трудно смеяться в таких условиях, так что через какое-то время я ее приподнимаю, его лицо все пошло пятнами, глаза слезятся, настолько он расслабился, и меня переполняет нечто такое, что я могу назвать только узнаванием. На этот раз не в том плане, что он кажется знакомым внешне, а потому, что он кажется знакомым внутри.

Встретить родственную душу – это все равно что войти в дом, в котором уже бывал раньше, – узнаешь мебель, картины на стенах, книги на полках, содержимое ящиков: ты сможешь сориентироваться даже в темноте, если придется.

– Если ты позерствуешь в девяноста восьми процентах случаев, – спрашиваю я, – что в остальных двух?

Этот вопрос как будто бы сдул все остатки смеха с его лица, и я тут же жалею о том, что задала его.

– Этого чувака никто не видел, – говорит Оскар.

– Почему?

Он пожимает плечами:

– Может, не ты одна скрываешься.

– А почему ты так обо мне думаешь?

– Просто. – После паузы он добавляет: – Может, потому что слишком много пялился на твои фотки. Они очень говорящие. – Оскар загадочно смотрит на меня. – Но ты можешь мне сказать, почему ты прячешься.

Я думаю о вопросе, думаю о нем.

– Раз уж мы теперь друзья. Просто друзья. Ты из таких, кого можно будет позвать, если вдруг я обнаружу себя рядом с трупом и с ножом в руке?

Он улыбается:

– Да. Я тебя не сдам. Ни за что.

– Я тебе верю, – говорю я, к собственному удивлению, и, судя по его лицу, Оскар удивлен тоже. С чего мне вдруг доверять человеку, который только что признался, что он не он в девяноста восьми процентах случаев, я не знаю. – Я бы тебя тоже не сдала, – добавляю я. – Ни за что.

– Могла бы, – отвечает он. – Я делал ужасные вещи.

– Я тоже. – Мне вдруг больше всего на свете хочется ему довериться.

Напиши свои грехи на яблоках, пока они еще висят на ветках; когда они упадут, так же спадет и твой груз.

(В Лост-коув нет яблонь. Я пока пробовала на сливах, на абрикосах и на авокадо. Но груз еще со мной.)

– Ну, – начинает Оскар, глядя на свои сложенные ладони, – если тебя это хоть как-то утешит, я уверен, что мои поступки были куда страшнее твоих.

Я собираюсь это опровергнуть, но молчу, заметив боль в его глазах.

– Когда мама болела, – медленно говорит он, – нанять сиделку у нас денег не было. Она больше не ложилась в больницу, а страховка такое не покрывала. Поэтому по ночам я за ней приглядывал. Но я начал жрать ее таблетки горстями. И постоянно находился под кайфом, реально постоянно. – Голос у него стал другим, напряженным, лишился напевности. – А нас было только двое, всегда, никаких других родственников. – Оскар делает глубокий вдох. – Однажды ночью она свалилась с кровати, может, ей судно понадобилось, но она упала и не могла подняться. У нее совсем не было сил, болезнь дошла уже до такой стадии. – Он сглатывает. На лбу выступил пот. – Она пятнадцать часов пролежала на полу, дрожа от холода, голодная, она страшно мучилась от боли, звала меня, а я валялся в отключке в соседней комнате. – Оскар медленно выдыхает. – И это только для затравки. А вообще на книгу хватит.

От этой затравки он едва не задохнулся. Да и я тоже. Теперь мы оба дышим слишком часто, и его отчаяние охватывает меня так, словно оно мое.

– Оскар, я очень тебе сочувствую.

Школьный психолог рассказывал мне про тюрьму вины, и Оскар тоже в ней.

– Боже… – Он прижимает руки ко лбу. – Поверить не могу, что рассказал тебе это. Я эту тему никогда не трогаю. Ни с кем, даже с Ги, даже на собраниях. – У него искривилось все лицо, но не так, как обычно. – Вот видишь? Лучше, когда я кривляюсь, да?

– Нет, – отвечаю я. – Я хочу узнать тебя всякого. Все сто процентов.

Это расстраивает его еще больше. Если можно судить по лицу, Оскар не хочет, чтобы я знала его на сто процентов. Зачем я это сказала? Я смущенно опускаю взгляд, а когда снова смотрю на него, Оскар встает на ноги. Глазами со мной не встречается.

– Мне надо сделать кое-что наверху, а потом – на смену в «Ла-Луне», – говорит он, уже стоя у двери. Торопится от меня сбежать.

– Ты в этом кафе работаешь? – спрашиваю я, хотя вместо этого хочется сказать: я тебя понимаю. Не конкретные обстоятельства, но стыд. Это болото стыда.

Оскар кивает, и я, не сдержавшись, спрашиваю:

– В церкви ты сказал, что я – она. В первый день. Кто она?

И как твоя мать могла меня напророчить?

Но он качает головой и сбегает.

Тут я вспоминаю, что у меня при себе записка Гильермо к Дражайшей. Я ее свернула свиточком и перевязала счастливой красной ленточкой. До сих пор я даже не понимала зачем.

Чтобы завоевать его сердце, подложи ему в карман самую страстную любовную записку.

(Я тут уже на ходу дописываю. Стоит это сделать? Стоит?)

– Оскар, погоди секундочку… – Я ловлю его уже в коридоре и отряхиваю пыль со спины. – На полу очень грязно, – говорю я, вкладывая этот жгучий текст ему в карман. И снимаю свою жизнь с паузы.