Великая Кавказская Стена. Прорыв 2018 - Михаил Белозеров

— А где мне быть? — удивился Феликс и почувствовал, как в лицо ему дышит ехидная усмешка.

Он подумал, что по сравнению с денди Джоном Кебичем вид у него не очень презентабельный, как раз то, что надо для контрабандиста: пиджак мятый, выпачкан в кофе и шоколаде, рубашка, жеванная коровой, галстук похож на удавку, туфли перепачканы чеченской пылью, но, тем не менее, англичанин счёл нужным заявить о своём знакомстве с ним на весь холл. Кое-кто даже на них оглянулся, ожидая от Кебича очередного скандала.

— Ну раз ты здесь, дело точно выгорит! — В знак удачи он приложился к бокалу.

Что бы это значило? — удивился Феликс, хотя в случае с Джоном Кебичем удивляться было нечему: любил Кебич покуражиться, и глаза у него для этого были соответствующие — светлые, почти белые, с серой окантовкой. Они выражали скрытую угрозу и заставляли держаться с Джоном Кебичем настороже.

— Ты о чём? — Феликс прикинулся, что не понимает прямолинейных намёков.

Он был типичным англичанином: с породистой челюстью, высокий, узкоплечий и рыжий, а ещё крайне самоуверенный и нахальный. Феликсу иногда почему-то так и хотелось заехать ему в эту самую челюсть и посмотреть, как Джон Кебич запоёт. Было у него такое метафизическое желание, но, естественно, он его не осуществлял, а заталкивал по Фрейду — в глубь себя. Нельзя было бить союзника, даже если он тебе не нравился. Мало ли кто мне не нравится, успокаивал Феликс себя: «Спокойно, Бонифаций, спокойно, и на твоей улице будет праздник».

— Пойдём выпьем, — предложил Джон Кебич. — Там Виктор Бергамаско из «Эль-Мундо». Помнишь Виктора?

Он говорил на иностранный манер, делая ударение на букву «о», и светлые глаза оставались пустыми, как две лужи на обочине под зимним небом.

— Помню, — соврал Феликс безразличным тоном. — Приму душ и спущусь к бар, — соврал он ещё раз, потому что никуда не собирался идти, а собирался завалиться в постель минут на шестьсот. Дело было сделано, можно было и отоспаться. Утром он собирался непосредственно поработать на Рыбу, то есть сочинить пару строк под каким-нибудь броским названием, а потом… он почему-то подумал, словно в нём сидел ещё один человек, что можно ещё раз смотаться за «наркозом», когда ещё выпадет такой случай. И этот второй человек провоцировал на неразумные действия. — Познакомишь меня потом со своим Бергамаско, — сказал Феликс Джону Кебичу так, словно делал ему одолжение.

Все его страхи враз поблекли в этом многолюдном холле. Недаром говорят, что на миру и смерть красна. А второй человек внутри него сказал: «Дурак, больше такого случая не представится, а шестьдесят тысяч на дороге не валяются. Опять же Гринёва… На неё потребуется куча денег». И это было сущей правдой. Все красивые и независимые женщины обходились Феликсу в копеечку. Такова была их природа. И Феликсу нравилось потакать их слабостям. «Без денег и Гринёвой не будет», — ехидным голосом заметил второй человек и, как змея, вполз в сознание, чтобы свернуться там кольцом.

— Бергамаско только о тебе и талдычит, — отвлёк его Джон Кебич. — Считает тебя ловкачом.

Он специально не сказал гениальным журналистом. Хорошее знание русского языка давало ему широкое поле для манёвра на уровне ассоциаций. Но это была ловушка, рассчитанная на тщеславных простаков. Феликс же с его чутьём сразу просчитал варианты: Джон Кебич жаждет напиться именно в его обществе (к чему бы это?), Джон Кебич почему-то хочет познакомить его с Виктором Бергамаско (а зачем?), и Джон Кебич страстно желает выведать у него военную тайну России (а вот здесь у него ничего не получится).

Естественно, он был не тем человеком, перед которым надо было ломать шапку. Феликс заносчивых людей не любил, хотя сам был из их числа. Джон Кебич и в Лондоне вёл себя так, словно только ему одному известны все тайны мироздания, а остальные простофили, не знающие своего счастья, и конечно, он подвалил, потому что прекрасно был осведомлён, где служит Феликс Родионов и кто является его хозяином. Стало быть, это не дружеский шаг, продиктованный искренними чувствами, а голый, холодный расчёт: что такого известно кураторам Феликса Родионова, чего неизвестно мне? А посему Феликс не собирался делиться никакой информацией с Джоном Кебичем пусть даже самого невинного плана. Волка ноги кормят, насмешливо подумал Феликс, то бишь в нашем деле — уши.

Уже когда он подошёл к лифту, в толпе мелькнула и пропала до боли знакомая чёлка рыжего цвета. Ему даже показалось, что он увидел характерный для Гринёвой кивок — как только одна она умела, подув решительно на свои шикарные волосы, оставить в воздухе лёгкое рыжее облачко. Его поразило в самую печёнку, и он застыл, как соляной столб, не в силах пошевелить ни одним членом, но сколько ни пялился в многоликую толпу журналистов и фотографов, так никого и не обнаружил и решил, что ему померещилось. В следующее мгновение его практически запихнули в кабину лифта — и кто бы мог подумать — извечно вежливые японцы из «Джапан пресс» во главе с Микой Ямамотой, обвешанные фотоаппаратурой, как новогодняя ёлка игрушками. Стало быть, и их припекло, раз они забыли о воспитании. Японцы вежливо улыбнулись: «Позалуста». Феликс тоже изобразил на лице что-то подобия снисхождения к маленьким людям. Последнее время мне много чего кажется, решил он, вспомнив ни к селу ни к городу о шариатской страже, которая ему тоже мерещилась полдня, как привидение, — у страха глаза велики. Зато разглядел самодовольную физиономию не кого иного, как Глеба Исакова, который стоял у окна в компании тех самых американцев, которые летели с Феликсом, и французов то ли из «Фигаро», то ли из «Трибун» и с умным видом кивал на их ещё более умные речи. Все воодушевлённо обсуждали предстоящее вторжение моджахедов и «как она, то бишь Россия, будет отдуваться». Несмотря на то что Феликс и сам был в меру циничен, его покоробило подобное зрелище. Это же каким надо быть наглецом, думал он о Глебе Исакове, выходя на своём этаже, чтобы в открытую желать зла своей стране. А сам? — устыдился он и покраснел так сильно, будто вспомнил о самом гнусном своём проступке. Хорошо хоть в этот момент в коридоре никого не было, а то об Феликса можно было зажигать спички. Собственное двуличие его мучило давным-давно, хотя оно, конечно, не в счёт, сам я только против заржавевшего поколения, поправился он, но за целостность и неделимость России. Отдали то, что нам не принадлежит, и баста, больше ничем не поделимся. Теперь как бы все претензии к истории, а история, как известно, наука серьёзная, её на телеге не объедешь. Всё остальное исконно русское, и дальше мы ни шагу. Впрочем, он не был уверен в собственных выводах, потому что ощущал себя маленьким человечком. Захочет Спиридонов и отдаст полстраны за Уралом. Кто его остановит? Земли много, всем хватит. Сдаст в аренду на сорок девять лет, как Аляску, и баста. Вот в этом вопросе Феликс с ним категорически не мог согласиться: если отдать, то потом придётся отбивать с боем.

Он содрал себя пиджак, провонявшую рубашку, затолкал их в шкаф и отправился в ванную. Времени, чтобы подумать о событиях сегодняшнего дня, было более чем достаточно. Конечно, можно было, отоспавшись, сгонять ещё за одной порцией контрабандного «наркоза» и на этом успокоиться. Но пережитый страх был ещё слишком свеж, чтобы его забыть. Пока он отмокал в ванне с прохладной водой, мысли его текли своим чередом, и текли они естественным путём туда, куда должны были течь, а должны они были течь, естественно, в сторону прекрасной, рыжеволосой Гринёвой. Мысль, что в одном из гостиничных баров в компании хищных самцов со всего света находится его возлюбленная, с которой ему нужно возобновить эти самые любовные отношения, и что ещё кто-то, а не он, думает о том же самом, приводила его в ярость. Сна как не бывало. Мало того, он готов был найти её и заслонить грудью от вожделения журналистской братии, слетевшейся со всего света с одной-единственной целью обольстить и затащить её в постель. Ещё этот пройдоха Джон Кебич, чего ему надо, недоумевал Феликс.

С этими отвратительными чувствами, которые делали из него слепого ревнивца, он спустил воду, сполоснулся под душем и выскочил из ванной, как чёрт из табакерки, с твердым намерением безотлагательно отправиться на поиски Лоры Гринёвой.

Благо, что у него была привычка повязываться полотенцем, потому что он так и застыл на пороге спальни: спиной к нему стояла одна из тех блондинок, которых подцепил Лёха Котов, и беспардонно развешивала в шкафу свои вещи. Его же одежда валялась на полу и попиралась самым бесцеремонным образом. Должно быть, она решила, что номер ещё не освобожден предыдущим постояльцем и решила исправить промашку обслуживающего персонала. В соседней комнате, естественно, раздавался самоуверенный голос Лёхи. Кто ещё мог проникнуть в номер? Только вездесущий Лёха Котов со своими блядями, подумал Феликс.