Американская дырка - Павел Крусанов

Потому что тот дурак или потому, что не вольный камень?

– А Сергей Анатольевич не говорил, с каким я делом к вам приду?

– Говорил. – Хозяин сделал приглашающий жест, развернулся и направился из прихожей в мастерскую – седой хвост, не отставая, преданно последовал за ним. – Но я забыл. – Жора обернулся через плечо. – Мы тогда полнолуние отмечали. Ну, понятно, выпили…

– Извините, можно закурить? – Я был в замешательстве и действовал точно по Лоренсу.

– Курите.

Жора подошел к окну, щелкнул шпингалетами и с хрустом распахнул рассохшиеся створки, пропев при этом низким, неплохо поставленным голосом:

– Окна открой, впусти небо.

Дверь отвори, стучит утро!..

Утро было, конечно, условное – половина третьего, но что касается неба, то оно, бесспорно, удалось. Более того, оно позировало и просилось на холст: окно выходило на Великую и выгнувшуюся над ней пронзительную июньскую синь, в верхнем ярусе декорировали три неподвижные перистые кудельки, а нижний ярус был отдан для жизни – там молчаливо скользили без всякого дела, единственно для восхищения, небольшие редкие катышки чего-то ослепительно белого и пушистого. Предположить, что природа этих мохнатых шариков объясняется каким-нибудь скучнейшим агрегатным состоянием

чего-то, было все равно что скверно выругаться в церкви.

Получив от хозяина – в виде пепельницы – бледно-молочную с изнанки банку из-под сладкой кукурузы, я выдавил из зажигалки язычок огня и закурил спасительную сигарету. Что делать? “Пришел прочистить унитаз. Ну как живете?” Мне, по сути, даже не о чем его спросить… То есть чтобы это выглядело по делу. “Кем вы были, прежде чем стали?..” Так, что ли?

Собираясь с мыслями, я медленно разглядывал холсты на стенах. Рука у

Жоры была набита (безо всякого негатива) отлично, а воздух и свет он чувствовал и передавал, как редко кто передает и чувствует.

Постепенно я увлекся зрелищем небес во всем их надмирном величии, так что даже не заметил, как хозяин на скорую руку накрыл для кутежа ломберный столик – бутылка водки, два вареных яйца, два бублика с маком и пакет вишневого сока.

– Вспомнил, – неожиданно сказал облакист.

– Да? – Я не понял, о чем он.

– Вспомнил, с каким делом вы должны были ко мне прийти.

– Вот как?

– Вы должны были спросить меня, когда я умер.

– Я должен был это спросить?

– Вот именно.

Жора сделал приглашающий жест, мол, милости просим к столу, и приподнял уже открытую бутылку водки.

– Жалко огурцы того… – Небесных дел мастер кивнул в сторону прихожей. – Сдохли.

– Нет-нет, – взмахнул я открытой ладонью, – я за рулем!

– Ну что же, тогда пейте сок – кровь невинных ягод.

Жора помедлил (кажется, он был разочарован), потом налил себе водки, а мне – кровь безгрешных вишен. Он выпил; я для порядка пригубил.

– Так когда вы умерли?

– Давно. – Облакист отхватил крепкими еще зубами кусок бублика с маком. – В восемьдесят четвертом на Старый Новый год. Но поскольку труп мой не был найден, суд признал меня умершим только в мае две тысячи первого. Семнадцать лет ваш покорный слуга не знал административного упокоения. Это дурно сказалось на моем характере.

Я полюбил беленькую.

Так легко открылся… Или это шутка? С другой стороны, как иначе можно об этом говорить? Не-ет, что-то есть в его словах, что-то есть…

“Семнадцать лет ваш покорный слуга не знал административного упокоения”. Может быть, Курехин умер так, как умер, именно потому, чтобы ни у кого не появилось сомнений в его смерти? Чтобы быстро административно упокоиться и не испортить характер дурными привычками?

Я залпом выдул полстакана вишневой юшки. Хозяин налил себе водки.

Мне отчего-то подумалось: неужели в искусстве пьянства тоже есть вершина, на которую – по Патроклу Огранщику – можно блистательно взобраться? Принято считать, будто там только бездны падения…

Усилием воли я остановил не относящуюся к делу мысль.

Однако с какой вершины, решив не уподобляться свинье у помойного корыта, сошел этот человек? Какие небеса он отказался покорять? Я оглядел стены, где красовались оправленные в скромный багет эмпиреи: не здесь ли скрыт секрет его вызова? Теперь никто не упрекнет его в том, что он отступился от небес в страхе разбиться о камни.

Облакист был старше меня лет на пятнадцать-семнадцать: кем он был в восемьдесят четвертом – я и представить себе не мог. Вернее, пожалуй, мог бы… но не представлял.

– Скажите, Георгий…

– Владимирович, – подсказал хозяин.

– Скажите, Георгий Владимирович, сколько раз вы умирали?

– Дважды. Повторно – в девяносто втором. Уже монахом, чистым анахоретом. – Облакист вздохнул, потупил взор и опрокинул рюмку в джаггеровскую пасть. Должно быть, за помин своей былой души.

– Живому именины, мертвому помины, – невольно сорвалось с моего языка. – Не надоело?

Хозяин посмотрел на меня с требовательным непониманием.

– Шутка не удалась, – пояснил я. – А почему вы говорите мне все это, не таясь?

– Услуга за услугу. – Вкусивший беленькой художник явно намекал на прочистку унитаза. – И потом – Сергей заверил, что если вы спросите о смерти, значит, вы уже готовы встать на путь камня.

Да с чего он взял?!

– Скажите, а сам Сергей Анатольевич…

– Не-е-ет! – осклабился Георгий Владимирович, энергично помотав седым хвостом. – О нем вы у него и спрашивайте.

Конспирологический устав у них, что ли, такой? Тамплиеры домодельные… Вот уж вправду: в мире исчезли белые пятна, но появились темные места. Ну что же, моя любовь к Мейринку еще не иссякла, хотя ничто так не охлаждает ее, как чтение Мейринка.

Все это вполне могло оказаться спектаклем, лукавым лицедейством, специально инсценированным для меня по просьбе Капитана, набившего руку на карах и розыгрышах и блестяще насобачившегося строить многоходовые комбинации, в чем я имел возможность убедиться, работая с ним в паре на поприще разделки под орех корыстолюбивой Америки, империи товарного добра. Возможно, это был даже розыгрыш без цели – просто от избытка витальных сил. А может быть… Так или иначе через две рюмки интересы колоритного Георгия Владимировича переместились в область визуальных искусств, где я был не шибко силен, а еще через две его словам уже невозможно было верить. В частности, сперва он заявил, что страдает тягой к поглощению заведомо несъедобных предметов, называемой в медицине геофагией, а следом признался, что любит сметану, потому что в ней нет костей.

Однако театр будней на этом сегодня не закончился.

Поспешно попрощавшись с плывущим старичком, то и дело хватавшим меня за руку, я улизнул из мастерской, выбрался из подъезда, прошел вдоль торцевой стены дома, свернул за угол и направился к крыльцу акционерного общества закрытого типа “Лемминкяйнен”. Таиться больше не имело смысла – не сегодня, так завтра облакист все равно расскажет Капитану о моем визите.

На дверях стоял говорящий замок с видеоглазком. Я нажал кнопку, и обезображенный демонами электричества голос Анфисы приветливо хрюкнул:

– Здравствуйте, Евграф! Мы вас не ждали.

– Я сам не ожидал, да бес попутал. – Чистая правда.

Вслед за тем в замке что-то пискнуло, потом щелкнуло – путь был свободен.

Анфиса, выскочив из своего кабинета, встретила меня в прихожей.

– Директор мира у себя?

– У него посетитель, – обворожительно и несколько двусмысленно улыбнулась Анфиса. Уж не кокетничает ли она со мной? Почему, собственно, нет? Она вполне еще ягодка, а добродетель, как правило, человек обретает в отсутствие выбора.

– Так что же, подождать?

– Думаю, вы можете пройти. – Улыбка порхала возле ее губ, как послание, как нечто отдельное, принадлежащее уже не столько ей, сколько мне.

Конечно, было бы лестно одержать верх над Белобокиным на Бородинском поле девичьих симпатий, но ход этому делу давать решительно не стоило. Люди ценят лишь то, чего на всех не хватает, поэтому доступность подчас, вопреки ожиданию, оказывает женщине медвежью услугу. Нельзя сказать, что “синие чулки” – девицы тяжелого поведения – выигрывают у кокоток в этой партии, но все же…

– Хочу признаться вам, Анфиса, – экспромтом признался я, – в боях за сомнительные идеалы юности я потерял его… – Тут мне пришлось немного замешкаться в поисках приличествующего эвфемизма. – То есть свое средних размеров достоинство. Потерял под самый корень. И тем не менее, поверьте, всякий раз при встрече с вами я испытываю фантомную эрекцию.

Сказать настоящую пошлость очень не просто, но, кажется, мне это удалось. Закинув голову, Анфиса столь самозабвенно рассмеялась, что я заметил отсутствие верхней левой шестерки у нее во рту.

– А Оля знает? – поинтересовалась она, придя в себя.

– Такое не скроешь. – Немного смущенный обстоятельством собственной речи, я, не оглядываясь, проследовал по лестнице наверх.