Американская дырка - Павел Крусанов

Населил ее, само собой, всемирный сброд: муха-шумиха, комар-пискун, из-за угла хмыстень, на воде балагта, на поле свертень, на поле краса, гам-гам да из-за куста хап. Промискуитет развели страшный -

Содом и Гоморра. Весь мир под себя положить решили, но не тут-то было: пришел медведь-лесной гнет, сел на кувшин, и нету терема – только ливер в стороны брызнул. А медведь, как известно, в представлении просвещенного человечества – традиционный символ

России. Договорились с Уваром, что после расшифровки “Репки” возьмемся сразу за – почему не оторваться? – “Заветные сказки”.

Одновременно шла текущая работа в “Танатосе”: просмотр и корректировка почты наших ученых подопечных, подготовка отвечающих моменту публикаций и прочая рутина, которая стала уже понемногу доставать, так как фантазия моя была близка к истощению, в результате чего основной корпус нестандартных ходов и сюжетов продуцировал теперь интеллект Капитана, а это было немного обидно.

Очень скверно становится на душе, когда что-то не получается. Не то чтобы совсем, а не получается как следует. Выходит, я не дотягиваю, уступаю в сообразительности и выдержке тому, кто виделся мне в дурные дни коварным соперником. Нехорошо.

Кроме того, вокруг нас, участников проекта “Другой председатель”, понемногу и впрямь, как накаркал в своей памятной проповеди Капитан, сгущалось что-то тревожное. Что-то по самой своей сути недоброе – не вполне материальное и потому плохо различимое. Но я подспудно чувствовал угрозу – слабым раствором опасности было пропитано все окружающее пространство и даже сам воздух, которым, не имея иного выбора, нам приходилось дышать. В свете этого чувства, улавливающего общий фон тревоги, редкий феномен ноябрьской шаровой молнии вполне можно было расценивать как предупреждение. Хотя, конечно же, и так было понятно, что это не кара, а знак. Вообще складывалось впечатление, будто каждого участника проекта в отдельности вполне осмысленно отыскивали и накрывали, как лимонницу сачком, некие блуждающие зоны повышенного травматизма. И в этой западне пойманный начинал биться, трепыхать крылышками, калечиться и осыпать пыльцу. А потом сачок исчезал, милостиво растворялся – до морилки дело ни разу не дошло.

Так полиглот, работавший в “Танатосе” по договору, на майские праздники вставлял в своем дачном скворечнике стекло, рассек руку и пошел за йодом к соседу – закоренелому самогонщику. Тот забинтовал ему рану и налил врачующий стакан первача, который малопьющий полиглот с омерзением выпил, пролив неверной рукой изрядную долю на себя. А когда, решив закурить, он чиркнул на кухне соседа хозяйственной спичкой, отскочивший серный метеор спикировал ему на брюки и полиглот вспыхнул, как проспиртованная ватка. Ничего страшного – отделался легким испугом и горелым пятном на штанах в причинном месте. Если бы не его исторические седины и смирный характер, можно было бы предположить, что нам явлено предостережение, иллюстрация возможного наказания сразу за три греха – пьянство, блуд и табакокурение.

На следующий день в доме бухгалтера “Танатоса” взбунтовались духи воды и, прорвав какую-то трубу, залили ей квартиру. Прибывшая аварийная бригада благополучно духов усмирила, но когда хозяйка с тряпкой и тазом, пытаясь навести порядок, ползала по полу, на спину ей прыгнула кошка, спасавшаяся от потопа и ужасных водопроводчиков на шкафу. От неожиданности бухгалтер вскочила, поскользнулась и – хрясь! – закрытый перелом лучевой кости.

Сразу же после этого случилась история со Степой Разиным – он грыз за чаем тыквенный козинак и до основания расколол себе зуб о непонятно как туда попавшее базальтовое вкрапление. От боли он растерялся, потерял бдительность и угодил в руки какого-то костоправа, назвавшегося дежурным стоматологом (дело было ночью).

Тот извлек ему по частям расколотый зуб, нерадиво оставивзабыв в гнезде один корень. В результате началось воспаление, и Степа с перекошенной рожей очутился в больнице в отделении черепно-лицевой хирургии.

У Капы на глазу выскочил ячмень, но это, пожалуй, не в счет.

Не знаю, что происходило в Пскове, но когда в “Танатос” приехал гвоздобой Василий, чтобы подменить маявшегося в больнице Степу на ответственном посту электропочтового контроля, голова у него была забинтована, а под глазами лежали желтые тени.

С Олей, слава Богу, все было в порядке.

Что касается меня, то травматизм коварно обрушился на мои любимые вещи. Еще зимой из старых запасов (в июне мы с люткой неделю провели на базе отдыха под Гдовом, где мне удалось наловить порядком всяких колеоптер) я сделал рамку под названием “ВДВ. Псковская дивизия”.

Там были майские жуки с распущенными веером усами, золотистые и медные бронзовки, перевязанные восковики с пушистыми шмелиными переднеспинками и ефрейторского вида черные могильщики с красными булавами усиков. Они были расправлены, будто в застывшем полете, – с выпущенными крыльями и приподнятыми у всех, кроме бронзовок (эти летают, не разводя надкрылий), элитрами. Я эффектно построил их в парящий боевой порядок, а внизу рамки разместил трупы поверженных врагов: пустынных чернотелок, колорадских жуков, угрожающего вида закавказских рогачей и одну когда-то по неосторожности покалеченную мной эудицелу Смита. Получилось отличное наглядное пособие в деле военно-патриотического воспитания безбашенной поросли. Рамка явно удалась и очень мне нравилась, так что я даже не выставил ее на продажу. И вот теперь она по прихоти какой-то шкодной нечисти сорвалась у меня со стены, разбилась, и доблестные псковские десантники перемешались в одно крошево с сокрушенными недругами.

Горе мое было безутешным. В довершение несчастий я поехал к Увару, который посадил на своей “Оде” аккумулятор, забыв выключить в запаркованной машине ближний свет, и, заводя подцепленную на

“галстук” “Оду” с толкача, пропорол на трамвайных рельсах “сузучке” шину.

Однако все перечисленное было ерундой по сравнению с основным содержанием уже упомянутого стойкого предчувствия угрозы.

Осмысленное содержание этого ощущения сводилось к следующему: некая надмирная и чуждая человеку сила крайне недовольна тем, что, вызванная до срока, она вынуждена явиться во всей своей неприглядной красе в то время, как здесь ее не любят и не очень-то хотят с ней

договариваться. Поэтому она достанет не только тех, кто ее явиться принудил, но и тех, кто последних на это дело науськал. Впрочем, разве бывает у ощущения осмысленное содержание? Как бы там ни было, иначе я сказать не умею.

Итак, дабы развеять хмарь пасмурного настроения перед грядущим сорокатрехлетием, я решил отправиться в Псков, где наметил провести две встречи, цель которых была, пожалуй, довольно легкомысленной и сводилась к желанию прощупать ближний круг соседства Капитана. Хотел ли я найти там следы таинственных вольных камней, как нашел их в мастерской Белобокина (нечаянная реплика про нешлифующееся дерьмо)?

Хотел. Пусть это и выглядит безрассудно. Собственно, я всю жизнь занимался безрассудным делом, будь то погоня за летящим хрущом или сверление Америки, – с какой стати менять установку?

Земля, не забывая заветов скромности, надевала одежды благополучия: деревья жирно блестели свежей зеленью, на обочине цвели одуванчики, а в тени придорожной лесополосы там и сям белыми сполохами сияла отцветающая черемуха. Остановившись за Жельцами, чтобы, по выражению

Белобокина, “сменить в аквариуме воду”, я увидел в кювете обычную для этих мест зернистую жужелицу, которая бежала по дну канавы, волоча за собой двух муравьев, вцепившихся ей в заднюю ногу. Это был мой первый трофей в сезоне 2011 года (жучиные дела за хлопотами по наказанию Америки оказались порядком запущены), поэтому я поднял коричнево-зеленоватого, как старая бронза, и довольно крупного жука с земли, щелчком сбил с его лапки муравьев и, полюбовавшись чеканными надкрыльями и шустрыми усами, сунул в пустую пластмассовую коробочку из-под фотопленки, которую всегда носил с собой.

К двум часам по полудни я уже был в Пскове – здесь вовсю кипела сирень, в СПб только-только расцветшая, и степенно несли свои белые свечи каштаны. Поскольку миссия моя носила негласный характер, я оставил машину метрах в ста от “Лемминкяйнена” и, стараясь не угодить под окна достославной конторы, петлей прошел к торцевой стене дома, где располагался вход в мастерские облакиста и гобеленщика.

На первом этаже за дверью раздавались странные скребуще-чавкающие звуки, природу которых определить на слух мне не удалось. Возможно, по этой причине я сразу отправился к деревянной лестнице, ведущей, как я понял, наверх, в хозяйство мастера художественных плетений.

После дневного освещения пролет лестницы казался беспросветным – ни окон, ни лампочки здесь предусмотрено не было. Я попробовал подсветить путь экраном мобильника, но эффект получился обратный – яркое изумрудное пятнышко лишь сгустило окружающий сумрак. Глаз тем не менее вскоре пообвык, так что путь на второй этаж обошелся без приключений, что в условиях повышенного травматического риска на нашей поляне выглядело ободряюще.