Жизнь. Книга 2. Перед бурей - Нина Федорова

Она кричала всё это чужим, незнакомым голосом. Не она сама, в ней кричала боль, захлебываясь своим криком. От её крика зазвенел хрусталь на полках.

– Папа, – сказала она вдруг упавшим голосом, как будто придя в себя. – Папа, – повторила она умоляюще, нежно, – ты любишь меня, пожалей: умер?

Отец молчал.

– Посмотри на меня, – прошептала она ещё тише, – видишь, как мне больно? Видишь: я умираю. Скажи: он мёртв?

– Хуже, чем мёртв, – сказал наконец генерал, видя, что невозможно дольше молчать и надо положить конец этому.

– Хуже, чем мёртв?.. – повторила она, ужасаясь.

Она вдруг выпрямилась. Напряжение было во всём её теле, и она казалась высокой-высокой.

Заговорила тётя Анна Валериановна. Её голос был твёрд, внешне спокоен.

– Мила, крепись. Это не только несчастье, что сегодня случилось, это и позор также. Помни, ты – Головина, откажись от прошлого и постарайся забыть. Ты с нами теперь, не с ним. Мы все вместе должны встретить это несчастье и перенести его с достоинством.

– Не говорите так! не говорите мне так! – снова закричала Мила, вырываясь из объятий тёти, шатаясь.: – Ч т о п е р е н о с и т ь, если он жив? Я больше ничего и не хочу. Он жив! Что он? Почему я потеряла его? Где он? Скажите мне, скажите! – И она побежала к двери.

Теперь все они – отец, мать, братья, – нежно её обнимая, уговаривая, укладывали её на диван. Она, казалось, минутами теряла сознание, но снова приходя в себя, кричала: «Пустите! Где он?»

Лицо её было цвета пепла, страшно, страшнее, чем её крики.

Обессилев, она сказала ровно, выговаривая слова по слогам:

– Пусть все уйдут. Папа, ты останься и всё мне скажи.

Все удалились. Они стояли, ожидая, за закрытой дверью.

Мила спокойно выслушала отца, затем сказала раздельно и тихо, словно удивляясь:

– Но это невероятно… невозможно… в этом нет смысла… Почему бы он сделал это? Папа, ты мне говоришь, но сам ты уверен, что это случилось?

– Уверен.

– Как странно… Это всё, может быть, только сон… Мы проснёмся сейчас…

– Мила, – начал генерал уже твёрдым голосом, – надо смириться с этим и переносить. Мы все страдаем за тебя и с тобою. Он оказался недостоин… это всё кончено. Надо всё перенести спокойно, с достоинством: наше имя… карьера твоих братьев…

– Зачем ты говоришь это? – прервала Мила. – Мне это всё равно. Я не хочу вам несчастья… Разве я мучаю кого? Разве я хочу этого? Я сама ужасно, ужасно горюю…

Она снова зарыдала и стала биться в объятиях отца. Все родные снова были с нею. Пришёл вызванный по телефону доктор. Он не нашёл непосредственной опасности для жизни или рассудка Милы, прописал полный покой и какие-то капли – принимать каждые три часа.

Мила была у себя в комнате, в той самой постели, из которой, полная радости, она поднялась два часа тому назад. Мать и тётя Анна Валериановна были с нею, не оставляя её одну и на минуту. Глаша, узнав о несчастье, захлёбывалась от слёз и причитала в кухне, став ни к чему не пригодной.

В доме наступила непривычная для «Услады» подавленная тишина.

У себя в постели Мила то лихорадочно говорила, прося о чём-то, не оканчивая слов, хватая то мать, то тётю за руки:

– Идите ко мне… пожалуйста, пожалуйста, идите ко мне… Сделайте что-нибудь… Мне так плохо…

То она падала на подушки, лежала молча, изредка всплескивая руками; то поднималась с постели влихорадочном возбуждении:

– Жорж обещал прийти к завтраку сегодня! Вы помните? вы помните об этом? Который час? Может быть, завтрак уже готов?..

И вспомнив слова отца о том, что Жорж арестован, она торопилась:

– Звоните по телефону… Мама… тётя… Его отпустят к нам… Должны отпустить… Мама, идите, просите!..

В комнату ворвалась распухшая от слёз Глаша.

– Глаша, Глаша! – крикнула Мила. – Видите, что случилось!..

И Глаша, захлёбываясь от рыданий, на коленях у постели Милы, причитала:

– От слёз умереть впору… Ну совсем как в книге… ну совсем как синематограф… ну какой же ужасный роман…

В кабинете Димитрий говорил отцу:

– Вызову его на дуэль и убью как собаку!..

– Ты забываешь, что он под судом. Офицер не может выйти на дуэль с преступником.

– Я пойду к нему в камеру и застрелю его.

– Он без оружия. Убить безоружного, и ещё к тому же арестованного, не допускает честь офицера.

– Значит, так ему и простить за Милу? Ему ничего нельзя сделать?

– Если ты думаешь о мести, жизнь ему будет тяжелее, чем смерть.

– Что же делать?

– Думать о Миле. Нам остаётся одно: Мила.

Как отец, так и сын, и уже многие в полку и в городе объясняли поступок Мальцева романтически: его тайной связью с Сашей. И эта мысль, хотя и не высказанная вслух у Головиных, делала Жоржа им ненавистным. Только женщины в «Усладе» ещё не додумались до этого объяснения, и сердца их бились жалостью – не к покойному Линдеру, не к Саше, а к убийце – Мальцеву.

В комнате для шитья Полина чуть не упала в обморок, услыхав новость.

На следующий день, с утренней почтой, генеральша Головина получила ещё одно анонимное послание.

«Сколь жалки мне матери, не могущие внять голосу рассудка. Жертвуя душевным моим покоем, ибо не люблю я вмешиваться в чужие скандальные жизни, и всё же взялась я тогда за перо, предупредить вас. Но вы не вняли. И что ж, где же жених?! Опозорена ваша дочурка! И кто ж виною, как не мать, не бывшая вовсе на страже романа, увлечённая карманом жениха. Что же мне теперь ещё сказать вам в утешение? Одно – есть надежда, что чрезмерная скорбь дочурки вашей ещё не означает скорого прибавления семейства. А случись – при вашем капитале можно на время и выехать, хотя бы и за границу. И хоть всем будет ясно – зачем, вам будет легче».

Глава XX

Об убийстве полковника Линдера стало немедленно известно во всём городе.

Газеты выпустили экстренный номер со специальным описанием происшедшего. Мальчишки – разносчики газет бежали с криком по улицам, как будто бы сообщали весть необыкновенной радости. Хотя назывались в печати пока только имена Линдера и Мальцева, Саша и Головины тут же вставали в воображении читателей.

Пошли бесконечные толки, догадки и пересуды.

В солдатских казармах решено было – шёпотом, – что на убийство Мальцева побудили две причины: замёрзший солдат и казнь Егора. Их любимый поручик, стало быть, не мог снести таких «безобразий» и из чистого благородства «заступился», «рассчитался сам». Мальцев для них стал «великим героем».

Мальчишки восхищались техникой убийства: одной пулей! Раз – и готово! Вот целил! Старые офицеры, как полагалось по дисциплине, не обсуждали события вслух, при посторонних, неизвестно, что они говорили в семье и в дружеской беседе между собою. Странным