Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

Г. Бакѣевъ покраснѣлъ и не отвѣчалъ на это ни слова.

Отецъ мой опять пошелъ въ Порту. Онъ имѣлъ получить нѣсколько тысячъ піастровъ долга съ одного села и прикрывалъ этимъ дѣломъ главную причину своихъ частыхъ появленій въ этотъ день въ конакѣ.

— Не спрашивай, другъ, о дѣлахъ своихъ сегодня, — сказалъ ему Чувалиди. — Весь конакъ вверхъ дномъ… Кто за полковника, кто противъ… Наскучили и мнѣ. Поди, скажи скорѣе Бакѣеву, чтобъ онъ написалъ скорѣе ноту о спускѣ флага, и полковникъ извинится, я ручаюсь тебѣ.

Отецъ пошелъ, но на лѣстницѣ его догналъ посланный отъ Сабри-бея. Сабри-бей свелъ отца моего къ Ибрагиму.

— Что́ есть и чего нѣтъ, эффенди мой? — спросилъ его какъ будто между другимъ дѣломъ и небрежно самъ Ибрагимъ. — Вы, кажется, другъ со всѣми консулами… Чего эти люди отъ насъ хотятъ? Скажите откровенно.

Отецъ отвѣчалъ ему на это такъ:

— Я, эффенди мой, слишкомъ неважный человѣкъ, чтобъ имѣть вѣсъ въ глазахъ дипломатовъ. Я имѣлъ счастіе заслужить только личную благосклонность гг. Благова и Бакѣева и еще съ г. Леси знакомъ давно, потому что онъ уже нѣсколько лѣтъ нанимаетъ у меня домъ.

— Прекрасный домъ! — воскликнулъ Ибрагимъ. — И г. Леси нашъ другъ и почтенный человѣкъ. Скажите мнѣ, что́ хочетъ отъ насъ г. Бакѣевъ, который съ вами друженъ? Умный ли онъ человѣкъ или нѣтъ?.. Умный человѣкъ долженъ различить злобу отъ ошибки. Ошибся чаушъ, и его накажутъ.

Въ эту минуту занавѣсь на дверяхъ внезапно поднялась, и въ дверяхъ предсталъ г. Бреше, блѣдный, въ сапогахъ со шпорами и съ большимъ бичомъ въ рукѣ.

Отецъ говорилъ, что и его самого, и Сабри-бея подняла вдругъ съ дивана невѣдомая сила.

Гордый Ибрагимъ поднялся медленнѣе ихъ и сдѣлалъ было нѣсколько шаговъ навстрѣчу, не теряя достоинства. Но г. Бреше, звеня шпорами, подошелъ къ нему и сказалъ, махая ему предъ лицомъ бичомъ своимъ.

— Эффенди мой! Вы славитесь вашими интригами противъ консуловъ. Совѣтую вамъ быть осторожнѣе и не раздражать меня. Если паша не пришлетъ черезъ часъ полковника извниться къ г. Бакѣеву, вы будете имѣть дѣло со мной… Вы, а не кто другой.

Отецъ поскорѣе вышелъ. Онъ боялся, чтобы турки не возненавидѣли его за то, что онъ былъ свидѣтелемъ такой унизительной для нихъ сцены.

Все это, конечно, онъ тотчасъ же передалъ г. Бакѣеву, который былъ очень радъ. Отецъ объяснилъ ему, что слово, сказанное имъ мимоходомъ сладкому, но самолюбивому портному Кака́чіо, принесло плоды. Онъ должно быть передалъ г. Бреше, что турки не очень испугались его угрозъ.

Черезъ часъ, дѣйствительно, послышался опять конскій топотъ. Это былъ полковникъ въ сопровожденіи Сабри-бея.

Увѣряю тебя, что мнѣ стало жалко этого турка отъ всей души! Онъ мнѣ показался добрымъ человѣкомъ; высокій, толстый, пожилой уже, тихій. Онъ медленно и опустивъ глаза поднялся мимо всѣхъ насъ на лѣстницу. Мы, конечно, поспѣшили тоже наверхъ, и Бостанджи-Оглу показалъ мнѣ внутреннее окошко въ стѣнѣ, изъ котораго была видна вся большая зала Благова.

Г. Бакѣевъ уже успѣлъ сѣсть величественно, какъ паша, на диванѣ. Онъ едва приподнялся съ него, принимая Сабри-бея и бѣднаго полковника.

Толстый турокъ подошелъ къ нему, по-моему, съ большимъ достоинствомъ, не улыбаясь и не унижаясь, но, приложивъ руку къ сердцу, сказалъ печально и серьезно:

— Pardon, консулосъ-бей, pardon!..

Г. Бакѣевъ тогда попросилъ ихъ обоихъ сѣсть, и Сабри-бей началъ по-французски длинную и цвѣтистую рѣчь о трактатахъ и о взаимной дружбѣ государствъ.

Полковникъ молчалъ.

Сабри-бей прибавилъ подъ конецъ вставая:

— Что касается до чауша, то онъ будетъ лишенъ должности и пробудетъ въ тюрьмѣ столько, сколько вы желаете, г. консулъ. Это приказаніе его превосходительства Рауфъ-паши…

Г. Бакѣевъ отвѣчалъ на это:

— Мое желаніе, чтобъ этого человѣка простили. Проступокъ лица столь ничтожнаго не можетъ унизить насъ. Къ тому же онъ клянется, что ошибся. И старшіе болѣе его виноваты плохими распоряженіями… До свиданья…

Такимъ образомъ старанія отца способствовали тому, что русское консульство флага не спустило, что честь его была удовлетворена чрезъ мѣру, что бѣдный чаушъ былъ спасенъ и что досада и ненависть турокъ за событія этого дня обратились опять-таки больше на Бреше и Францію, чѣмъ на Бакѣева и Россію.

Репутація отца была составлена въ глазахъ Бакѣева; Чувалиди, кромѣ того, говорилъ ему потомъ, что и турки его хвалятъ. Они говорятъ: «бѣдный Полихроніадесъ совѣтовалъ намъ утушить скорѣе. Онъ предвидѣлъ и зналъ, что Бреше оскорбитъ и пашу и диванъ-эффендиса Ибрагимъ-бея! Хорошій человѣкъ! Прямой человѣкъ Полихроніадесъ».

Вечеромъ отецъ радовался всему этому и сказалъ мнѣ:

— Это все за доброе дѣло, которое я хотѣлъ сдѣлать этой бѣдной турчанкѣ, меня благословилъ Богъ въ этотъ день. Я пошелъ больше для нея, а выигралъ и для себя. Учись этому, сынъ мой. Добро у Господа Бога не пропадетъ никогда!

Черезъ три дня послѣ этого пришла намъ изъ Тульчи ужасная вѣсть. Домъ нашъ тульчинскій сгорѣлъ. Дядя писалъ отцу, что вещи успѣли почти всѣ спасти, но отъ зданія осталась только одна стѣна. Онъ писалъ также, что послѣ этого несчастія Петраки-бей сталъ опять настойчивѣе и даже, встрѣчаясь съ нимъ въ кофейняхъ или на базарѣ, говоритъ ему: «Когда же вашъ эллинскій консулъ посадитъ васъ въ турецкую тюрьму за Полихроніадеса? Пора бы! У него теперь сгорѣлъ домъ, который я все сбирался конфисковать. Остается одна надежда на ваши деньги!» «Отвѣтилъ бы я ему на это, — писалъ дядя: — но если говорить правду, то надо обвинять и правительство; а я, ты знаешь, оскорблять теперь турокъ не могу, ибо сбираюсь купить землю для магазиновъ на берегу Дуная и хочу попробовать паровую мельницу построить. Турки же готовы все для меня сдѣлать, если я самъ перейду въ турецкое подданство. «Намъ такихъ образованныхъ людей нужно!» сказалъ мнѣ самъ паша. Что́ мнѣ дѣлать, разсуди ты самъ? Одна надежда на твой пріѣздъ. Новый греческій консулъ нашъ личный мнѣ врагъ, ибо я не хотѣлъ подписаться на томъ прошеніи, которое многіе изъ тульчинскихъ грековъ нашихъ подали на его предмѣстника. Человѣкъ онъ ничтожный и мстительный; а главное — жена его очень зла. На позоръ и всеобщій нашъ срамъ, вообрази себѣ, г. консулъ послалъ людей съ кавассомъ своимъ и музыкой выкапывать мачту съ греческимъ флагомъ, которая стояла у дома его предмѣстника для того, чтобы перенести ее къ себѣ въ домъ, желая оскорбить его! Удалилъ прежняго драгомана и писца, которые были люди очень полезные, и даже одного бѣднаго турка, который служилъ консульству вѣрно уже нѣсколько лѣтъ. За что́ же? За то, что бѣдный Гуссейнъ пошелъ не спросясь провожать на пристань своего прежняго господина! Жаль старика Гуссейна; семейный человѣкъ, заслуженный, раненый! Изъ этой черты ты легко себѣ представишь, что́ за консула прислало намъ наше свободное Ромейское государство! Увы! когда оно было бы свободно отъ интригъ и низостей! При такомъ консулѣ, при враждѣ его ко мнѣ, какъ къ другу его предмѣстника, и при необходимости, въ которой я нахожусь, не ссориться съ турками, одно спасеніе — твой скорый пріѣздъ въ Тульчу. Иначе за добро мое ты заплатишь зломъ».

Отецъ такъ долго плакалъ, читая это письмо, что докторъ Коэвино, опасаясь за его больные глаза, послалъ за лѣкарствомъ.

И докторъ, и Гайдуша въ эту тяжелую минуту показали и отцу и мнѣ очень много доброты. Докторъ серьезно придумывалъ, что́ бы такое посовѣтовать отцу и гдѣ бы достать ему денегъ на поѣздку. Гайдуша радушно прислуживала отцу, приносила ему лѣкарство, ободряла его и, видя мое сокрушеніе о бѣдномъ отцѣ и о разстройствѣ дѣлъ нашихъ, говорила мнѣ ласково:

— Мужайся, мужайся, бѣдный Одиссей!.. Мужемъ будь, мальчикъ мой хорошій… Богъ великъ, помни!

И начинала мнѣ разсказывать о другихъ людяхъ, какъ страдалъ тотъ или другой и какъ они опять поправились.

— Благодарю васъ, кира Гайдуша, — говорилъ я ей, — что вы насъ такъ утѣшаете.

И вѣрь, мнѣ всякій разъ становилосъ легче отъ ея словъ… Какъ огонь или желѣзо раскаленное была эта отчаянная женщина! Взглядъ ея, слова, — все у нея было крѣпкое, быстрое, жгучее!..

Докторъ тоже выражалъ свое состраданіе не одними словами: онъ одѣлся (конечно все-таки франтомъ и вовсе не спѣша) и пошелъ самъ отыскать Чувалиди, чтобы тотъ далъ отцу какой-нибудь хорошій, практическій совѣтъ. Чувалиди тотчасъ же пришелъ и успокоилъ отца. Они долго говорили одни и шопотомъ; я входилъ и выходилъ; отъ меня они какъ будто не скрывались, но я могъ разслышать только отрывки ихъ рѣчей. Позднѣе мнѣ отецъ подробно разсказалъ, о чемъ у нихъ шла секретная эта бесѣда. Она шла все о тѣхъ же извѣстныхъ тебѣ дѣлахъ: о процессѣ отца съ Петраки Стояновичемъ, о переводѣ на имя отца векселей Шерифъ-бея, племянника благороднаго Абдурраимъ-эффенди, о совѣтѣ, который давалъ отцу господинъ Благовъ еще въ Загорахъ, начать дѣло противъ Стояновича въ уголовномъ смыслѣ у кади и по шаріату, о русскомъ драгоманатѣ и проч.