Одиссей Полихроніадесъ - Константин Леонтьев

— Quoi! mon très cher monsieur! — воскликнулъ съ перваго слова г. Бреше. — Правда ли, что васъ осмѣлились оскорбить вчера?

— Да! вообразите! — отвѣчалъ г. Бакѣевъ, съ чувствомъ пожимая руки обоимъ консуламъ. — Я сбирался ѣхать ко всѣмъ коллегамъ моимъ и подвергнуть дѣло это ихъ безпристрастному суду.

— Montons et racontez nous! — воскликнулъ Бреше. — Что́ сдѣлала вамъ эта сволочь?.. Cette racaille! Я выучу ихъ помнитъ, что такое европейское консульство.

— Мы всѣ солидарны, всѣ солидарны, — говорилъ толстый Ашенбрехеръ.

И они ушли наверхъ.

Старый Ставри сказалъ тогда чаушу:

— Я говорилъ тебѣ вчера, что ты дуракъ. Видишь, несчастный, что я правду тебѣ говорилъ. Если бы ты вчера на мѣстѣ попросилъ бы прощенія, нашъ бы простилъ. А теперь, когда французъ вмѣшался, пропала твоя голова. Жаль и мнѣ тебя, несчастный. Но ты, я сказалъ тебѣ, дуракъ… Слышишь?

— Судьба, — сказалъ турокъ, вздохнувъ, и пошелъ печальный изъ консульства.

— Бѣдный, — сказалъ я, обращаясь къ Бостанджи-Оглу.

— Да, — отвѣчалъ Бостанджи-Оглу, — теперь его строже накажутъ, когда Бреше вмѣшался… Бреше звѣрь.

— Не звѣрь, — возразилъ ему Исаакидесъ, — а ловецъ хорошій на дикихъ звѣрей. Консулъ, какимъ долженъ быть на востокѣ консулъ.

Немного погодя оба западные консулы и г. Бакѣевъ сошли сверху и простились у дверей. Г. Бакѣевъ сѣлъ на лошадь и поѣхалъ къ пашѣ, а Бреше и Ашенбрехеръ пошли въ другую сторону.

Я тоже хотѣлъ итти домой, но Исаакидесъ удержалъ меня на минуту, отвелъ въ сторону и сказалъ:

— Скажи по секрету отцу, что его дѣло по драгоманату почти устроено и чтобъ онъ непремѣнно зашелъ сегодня въ консульство. Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

Возвратившись домой, я засталъ доктора еще дома. Онъ вообще выходилъ къ больнымъ поздно. Хоть въ Янинѣ было и кромѣ его нѣсколько докторовъ, учившихся въ Германіи и въ Италіи, но Коэвино и до сихъ поръ считается у насъ лучшимъ. У него быстрый взглядъ, рѣшительность въ лѣченіи, находчивость, счастливая рука. Поэтому онъ и знать никого не хотѣлъ. Напрасно было приглашать его рано, напрасно было умолять его и давать ему деньги, чтобъ онъ вышелъ изъ дома раньше, чѣмъ ему хочется. Ни дружба, ни состраданіе, ни корысть не могли измѣнить его привычекъ. Онъ пилъ кофе и курилъ не спѣша, въ турецкой одеждѣ; потомъ чесался и передѣлывалъ себѣ проборъ разъ десять по-англійски до затылка; вынималъ изъ комода нѣсколько паръ французскихъ перчатокъ, разглаживалъ ихъ, расправлялъ, выбиралъ то коричневую, то зеленую, то сѣрую пару, нюхалъ ихъ съ восторгомъ, опять пряталъ. Потомъ надѣвалъ модную, чистую, вѣнскую рубашку, одѣвался долго съ помощью Гайдуши. Чистилъ долго самъ свой новый цилиндръ.

— Гайдуша! Что́ я сегодня надѣну? Я думаю, черный мигре (такъ звалъ онъ сюртукъ).

— Надѣньте мигре или коричневый жакетонъ.

— А какъ ты думаешь? А? Или мигре?..

— Въ жакетонѣ вы моложе, въ мигре серьезнѣе, — отвѣчала Гайдуша.

— А! жакетонъ! жакетонъ! Я сегодня хочу быть моложе. Великій Дантъ сказалъ. Ты помнишь, Гайдуша, тотъ великій, великій итальянскій поэтъ, который объ адѣ писалъ: Lasciate ogni speranza. Помнишь? Давай жакетъ… А! а! а! молодость — весна жизни. Учись, Одиссей, по-итальянски, непремѣнно учись.

Если случался поутру при этомъ какой-нибудь знакомый или пріятель, докторъ начиналъ безконечные споры объ астрономіи, религіи, любви, поэзіи (менѣе всего онъ любилъ говорить о политикѣ). И въ это время, когда онъ чесался, помадился, глядѣлся въ зеркало или говорилъ то о разстояніи земли отъ солнца, то объ Уголино, грызущемъ въ аду голову врага своего, въ это время никакая сила не могла вызвать его къ больнымъ изъ дома.

Разъ одинъ богатый албанскій бей изъ дикой и воинственной Чамурьи пріѣхалъ лѣчить сына въ Янину. Онъ вошелъ къ доктору весь въ золотѣ, въ оружіи и гордо потребовалъ, кладя на столъ десять англійскихъ золотыхъ, чтобы Коэвино сейчасъ же спѣшилъ къ нему на домъ.

Это было поутру, и проборъ доктора еще былъ не пробранъ.

— Я! я! спѣшить?.. Я? — воскликнулъ онъ; швырнулъ все золото передъ беемъ на полъ, ушелъ и заперся въ спальнѣ.

Гордый бей, привыкшій повелѣвать въ Чамурьѣ, удивился, что грекъ не хочетъ денегъ; но медицинская слава Коэвино была велика въ городѣ, и онъ рѣшился ждать въ гостиной, пока докторъ одѣнется и соблаговолитъ выйти.

Въ это утро, возвращаясь изъ русскаго консульства уже довольно поздно, я засталъ Коэвино еще въ халатѣ и фескѣ.

Онъ былъ веселъ, несмотря на вчерашнюю ссору съ Исаакидесомъ и Бакѣевымъ; громко хохоталъ и шумѣлъ и спорилъ съ отцомъ.

Гайдуша принимала отчасти тоже участіе въ спорѣ, то стоя у дверей, то прыгая по комнатѣ, то поправляя уголья въ мангалѣ. Разсуждали о томъ, освободятъ ли рабовъ въ Россіи или нѣтъ, о томъ, каково дворянство русское и что́ такое г. Бакѣевъ, дворянинъ по породѣ или нѣтъ. Разсерженный на Бакѣева докторъ утверждалъ, что вѣроятно онъ не дворянинъ; что вкусы у него слишкомъ низки, что онъ проводитъ слишкомъ много времени съ Куско-беемъ, у котораго сюртукъ блеститъ какъ зеркало, и съ осломъ Исаакидесомъ, у котораго тоже сюртукъ саленъ и который выбриваетъ себѣ криво промежутокъ между усами. «Онъ не аристократъ!» говорилъ докторъ. Отецъ возражалъ ему, что здѣсь и не знаютъ, что́ такое русское дворянство; что у русскихъ есть благородные люди, у которыхъ ѣсть нечего, несмотря даже на то, что они имѣютъ десятка два-три рабовъ. Въ Бессарабіи, напримѣръ, онъ видѣлъ подобныхъ людей очень бѣдными, но они были горды и разсердясь говорили богатымъ купцамъ: «Хоть ты и богатъ, но я дворянинъ, а ты все-таки мужикъ!»

Коэвино, услыхавъ это, пришелъ въ восторгъ, въ изступленіе:

— А! а! Это испанское! это испанское! Кавалеръ! Бѣдный рыцарь! Я не ошибся въ русскихъ!.. О! какъ я люблю эту гордую независимость крови.

Лицо его дѣлалось поперемѣнно то блаженнымъ и сладкимъ, то грознымъ и воинственнымъ; онъ носился по комнатѣ то къ отцу, то ко мнѣ, то къ Гайдушѣ, выхваляя испанцевъ и мелкихъ русскихъ чиновниковъ за то, что они не купцы и не банкиры.

На мигъ онъ успокоивался и говорилъ тихо и медленно:

— Когда здѣшніе Би́чо, Куско-беи, Конди и другіе янинскіе такъ называемые архонты говорятъ про свой кругъ «наша мѣстная аристократія», я возражаю имъ такъ: «Слушайте! Аристократія происходитъ или отъ силы меча, отъ великихъ военныхъ подвиговъ, или дается за высокіе гражданскіе труды на пользу государства… Да! Въ Европѣ есть аристократія. Напримѣръ… (Коэвино вставалъ и шелъ черезъ всю комнату къ отцу.) Напримѣръ, Principes, князья! (тихо подходя ко мнѣ). Dúkides!.. Герцоги! (погромче) Cóntides!.. Графы! (Еще громче, обращаясь къ Гайдушѣ. Опять шелъ къ отцу на другой конецъ комнаты и еще громче и басистѣе): — Viscóntides!.. Виконты!

И все важно, медленно и гордо; а потомъ какъ вдругъ взвизгнетъ, вспрыгнетъ, захохочетъ, закричитъ:

— А вы? Вы всѣ что́ такое, не только здѣсь, но и въ Элладѣ? А? Семиджи, варкаджи, бояджи, папуджи, лустраджи42!.. Ха! ха! ха!..

Мы всѣ трое, отецъ, Гайдуша и я, умирали отъ смѣха.

Однако и на этотъ разъ веселость наша не была продолжительна; кто-то застучался въ дверь. Гайдуша пошла отпереть, возвратилась, и вслѣдъ за нею вбѣжала въ комнату старая бѣдно одѣтая турчанка и съ крикомъ: «Хекимъ-баши мой, эффенди мой… Аманъ, эффенди, спаси моего сына…» бросилась къ ногамъ доктора, хватая его полу.

Въ первую минуту мы всѣ думали, что она проситъ вылѣчить бѣднаго сына; но Гайдуша сказала, что она мать тому чаушу, который вчера оскорбилъ г. Бакѣева, и знавши, что докторъ очень близокъ съ русскимъ консульствомъ, пришла просить его заступничества.

Старушка была очень жалка. Зеленое фередже́ ея было потерто; ямшакъ старъ и грубъ; рабочія руки жесткія; день былъ осенній и сырой, и она дрожала и отъ волненія, и отъ холода. Она говорила по-гречески такъ же, какъ говорятъ простыя наши гречанки; употребляла тѣ же самыя ласковыя или горькія слова… «Золотой мой докторъ». «Богъ да благословитъ тебя, мой сынъ, мой барашекъ милый… Спаси мнѣ сына». «Я ему невѣсту нашла недавно, барашекъ мой докторъ, добрый мой докторъ!.. Поди, сынъ мой, поди, эффенди мой. Русскій тебѣ другъ… Попроси его, чтобъ онъ простилъ моего Мехмеда… Богъ наградитъ тебя, Богъ, сынокъ мой!..»

Мать, все мать… Я съ безпокойствомъ смотрѣлъ на Коэвино и ждалъ, что́ онъ скажетъ. Докторъ былъ впечатлителенъ и добръ. Онъ былъ тоже взволнованъ и молча, содрогаясь всѣми чертами своего оживленнаго лица, глядѣлъ въ лорнетъ на старуху. Она въ утомленіи сѣла наконецъ у ногъ его на коврѣ и плакала, утираясь старымъ своимъ покрываломъ.

Гайдуша вопросительно глядѣла на своего господина. И она хотѣла помочь старухѣ. Отецъ тоже замѣтно былъ тронутъ и сидѣлъ на диванѣ задумчиво.

Докторъ вздохнулъ, наконецъ, и сказалъ:

— Ты говоришь, Мехмедъ чаушъ твой сынъ!.. Что́ мнѣ дѣлать?