Ленинград в борьбе за выживание в блокаде. Книга вторая: июнь 1942 – январь 1943 - Геннадий Леонтьевич Соболев

Блокада. Воспоминания очевидцев / авт. – сост. В. М. Давид. М., 2014. С. 434–435.

Из дневника главного инженера завода «Судомех» В.Ф.Чекризова

10/VII [19]42

Сегодня закончил заказ на доты. Славно поработали эти 1Л месяца. Вторую партию выпустили на 10 дней раньше назначенного Военным Советом срока. И немудрено, работали ежедневно до 11 час. вечера, часто начиная с 5–6 утра. Когда было нужно, начинали с 3 утра. Работавшие на сборке и сварке красноармейцы так увлекались, что начинали бы еще раньше, если бы можно было по условиям светомаскировки. Хороший народ. Когда заводские рабочие и мастера были переброшены на другой, еще более срочный заказ, мы не растерялись. Красноармейцы стали работать сами. Мне пришлось быть одновременно строителем, мастером, бригадиром и сборщиком. В течение 3-х недель работали по моим указаниям, вместе ставили броневые плиты, собирали, прихватывали, изготовляли необходимые детали, размечали и т. д. Люди, которые понятия не имели о работе сборщика, которыми были все (Конин, Корниенко, Загоскин, Тихонов), кроме Воронова, слушали указания, учились и работали. И через 2–3 недели работали самостоятельно. Мне не требовалось показывать, как и когда делать. Нужно было только обеспечить материалом. Резчик Гайненко, который не работал раньше газорезчиком и резка которого в первые дни вызывала усмешку у наших цеховых специалистов, во вторую половину работы выполнял вырезку щелей (самой трудной части резки) 50 мм брони безукоризненно и лучше самого хорошего нашего резчика. Электросварщик Москалец, которого в начале работы я не позволил ставить на ответственные работы, упорно добивался улучшения качества своего шва, и последние 2 недели пришлось согласиться и допускать его к сварке этих швов. И не только допускать, а поручать, потому что по своей старательности и проявляемой энергии в работе он был один из первых. А Беляков, опытный сварщик, о котором в начале нашего знакомства я сказал: «Медленно работает», как он доказал, что он [не] только быстро работает, но и не считается совершенно со временем. Это он был инициатором начала работы с 3–4 часов утра. Приходя на площадку в 6 час., в такие дни я удивлялся тому, как много успевали они сделать за этот промежуток времени. Когда сборщики не выходили с ним так рано, он сам выполнял и подготавливал себе сборочные работы и оставлял до 6 утра только те, которые не мог выполнить один. С 6 до 8 мы вместе с ним выполняли их. Люди делали 20-минутный перерыв на завтрак и опять работали до обеда. Одночасовой обеденный перерыв сокращали до >2 часа. Также сокращали перерыв на ужин. Работа буквально кипела.

Да, с такими людьми можно работать.

Маленькая группа людей за короткий срок выпустила 38 дотов.

Вместе с прошлогодними я их выпустил 70 штук. Это броневых, не считая VA сотен переделанных из корпусов старых танкеров. И это выпуск только нашего маленького завода. Сколько их сделали остальные заводы. Рассказывали, что на оборонительных рубежах их так много, что перестали пользоваться дзотами. Их больше не делают. Заводы обеспечили фронт дотами, изготовленными из толстой брони.

Чекризов В. Ф. Дневник блокадного времени // Труды Государственного Музея истории Санкт-Петербурга. Вып. 8. СПб., 2004. С. 88–89.

Из дневника директора Архива Академии наук СССР Г. А. Князева

385[-й] день войны.

1942. 11 июля. Суббота.

Академия наук в Ленинграде перестает быть: завтра все институты, точнее, их живая сила – научный персонал – оставляют родной город науки. Остаются лишь научные и материальные ценности…

Целый день сегодня прошел в предотъездной суматохе. Хотя Архив остается на месте, но я отпустил Модзалевского и Андреева. Последний все время хитрил и всю неделю избегал встреч с мной. Глаза у него были все время, когда мы случайно встречались, как у чертяги, что живет на моем столе за чернильницей. И Модзалевский чувствовал себя неладно; он никак не ожидал, что к нему будет проявлено с моей стороны столько внимания и доброжелательства.

Около четырех с половиной часов пришла И. И.Любименко. Ее присутствием воспользовались Модзалевский и Андреев и вошли в мой служебный кабинет, чтобы попрощаться. Все прошло, как они и хотели, по-видимому, на скорую руку, и чтобы не был затронут какой-нибудь вопрос, например, что де будет делать в Казани член Комиссии [по истории Академии наук] Андреев. Он подал руку и быстро смылся. Даже в своей работе не отчитался. Л. Б. Модзалевскому я все-таки успел дать краткую инструкцию, но по глазам видел, что ему не до того и что у него есть свои, и достаточно созревшие, планы. И. И.Любименко была молчалива и глядела вдаль часто останавливающимися, словно без мысли, глазами и была сдержанно суха. Распростились быстро, может быть, навсегда. Что они переживали, не знаю, но я, выйдя из Архива и прислушавшись к отдаленной канонаде, долго смотрел на зеркальную Неву и родное мое Адмиралтейство, где 29 >2 лет тому назад началась моя научная архивная работа, смотрел на колонны бывшего Главного здания Академии наук…

Нет больше Академии в Ленинграде!

Я, ее историк, дописываю последние страницы ее ленинградско-петербургского периода.

Мимо меня пробегали сотрудники Зоологического института с какими-то свертками и баулами. Кое-кто из академических работников сидел на панели около Дворцового моста, дожидаясь трамвая. Палило жаркое июльское солнце… И было невыносимо грустно, тоскливо… Нажал рычаги и дал ходу своей машине, чтоб разрядить свое нервное напряжение. За углом Главного здания увидел стоявшего Андреева. Заметив меня, он стал смотреть в другую сторону…

Ну что же! Он всем своим благополучием с 1935-го, и особенно с 1940 г[ода] обязан мне, но хорошо, что он еще открыто не решался мне делать гадости. Скатертью дорога, хитроумный товарищ!

По дороге мне попадались все беженцы или инвалидные команды. Теперь я часто вижу на набережной группы прихрамывающих и ковыляющих красноармейцев. По-видимому, большой госпиталь расположился и в Академии художеств.

Не хотелось идти домой. Потом взял себя в руки. Послушался М. Ф. – не думать о будущем. Не думал [и] прежде, как в страшном феврале, когда писал свою «Монеллу». Не думать о будущем! И все-таки:

– Бои на улицах в будущем у нас неизбежны; все бойцами будем! Дома, разрушенные бомбами и снарядами, сгорят. Останемся без крова… Хорошо – убьет наповал пуля или снаряд, а вероятнее, искалечит, тяжело ранит, заставит невероятно мучительно страдать…

Так говорит рассудок. И кто-то, забыл [кто], на днях грустно смотря на меня, говорил: «А зря не едете, ошибку делаете…». Сказал искренне, что теперь так редко бывает…

Князев Г. А. Дни великих испытаний. Дневники 1941–1945. СПб., 2009. С. 779–780.

Из