Жена Петра Великого. Наша первая Императрица - Елена Раскина

Пастор со своим многочисленным семейством ныне также находился в Москве, где ему велено было основать гимназию для детей из знатных семейств. Он и занимался гимназией — без особого рвения и огня, но серьезно и основательно — как привык. Делать что-либо спустя рукава пастор не умел и не собирался учиться этому столь распространенному среди московских обывателей обычаю. Но разжечь прежний огонь в его бесконечно уставшей душе уже было невозможно, хотя он на коленях молил Господа об этом. Вспоминалась война: осада Мариенбурга, выжженные ливонские деревни, обезумевшие от горя и крови люди — и на душе становилось тяжко и мутно, как будто идешь куда-то в густом ледяном мраке и несешь в руках, словно свечу, свою единственную надежду… Сам виноват, укорял себя пастор. Он слишком понадеялся на освободителей-московитов, осуждал политику шведской короны в Ливонии… Теперь извольте, преподобный, посидеть с семейством у этих самых московитов в плену!

Глюк пытался навещать Марту, но прежней близости между ними уже не было. Слишком многие из казавшихся незыблемыми ценностей, которые ученый пастор пытался взрастить в душе своей воспитанницы, катастрофически разрушались на ее глазах. Вместе с мариенбургскими стенами рухнули вера в торжество добра и милосердие. Оставалась только хрупкая надежда на Йохана. Марта боялась даже в мечтах рисовать себе картины их чудесной встречи, но в глубине души верила: вопреки всему он жив, он ищет ее и обязательно найдет! Любимый не подавал о себе вестей, и с каждым днем ждать этих вестей становилось все невозможнее. От бессильной и глухой тоски Марту отвлекали только хлопоты по дому.

Немножко трогательного тепла дарила и дружба с Аннушкой Шереметевой. После смерти матери Аннушка сначала горевала, а потом — о неистребимый Евин дух! — вернулась к обычным женским заботам. Она то и дело спрашивала у Марты, как носить французские и немецкие платья, как укладывать волосы в высокую прическу или наносить на лицо пудру вместо привычных румян. Дочка фельдмаршала усердно зубрила немецкий, но дальше простейших фраз не продвинулась. Марте, с ее врожденной восприимчивостью к звукам других языков, было легче. Еще в походе, скитаясь с обозом московского войска, она сносно научилась объясняться по-русски, и эти знания стали теперь для нее хлебом насущным. Болтая с Аннушкой, Марта постигала тонкости и дух языка, которому суждено было надолго стать для нее главным. Вечером, накануне визита Меншикова, Аннушка Шереметева расчувствовалась и подарила Марте красивое французское платье из своего «гардероба» — не слишком роскошное, но вполне уместное в данных обстоятельствах. Когда экономка господ Шереметевых облачилась в серебристый атлас и уложила волосы в высокую прическу, Аннушка восхищенно всплеснула руками.

— Да ты красавица, майн либер! — воскликнула она, не упустив возможности щегольнуть скромными познаниями в немецком. — Вот свет-Александр Данилыч залюбуется!

— Какой такой свет? — переспросила Марта, еще не совсем уверенно разбиравшаяся в витиеватых московских величаниях.

— Александр свет-Данилович Меншиков. Первейший государев любимец, а уж дамский угодник пуще самого Амура, — игриво пояснила Аннушка, поправляя ажурные валансьенские кружева, нежными белыми лепестками лежавшие на ее точеных плечах. — Вот уж всем галантам — галант! Наши боярышни от его комплиментов так пылают, точно розы в райских цветниках!

— Значит, я буду единственной белой розой, — горько усмехнулась Марта, поправляя прическу подруги. — У меня нет ни малейшей охоты краснеть. Я свою любовь потеряла.

— Твоего аманта, этого храброго красавчика-шведа? — сочувственно спросила Анна, накручивая на нежный пальчик выбившуюся из прически прядь.

— Моего супруга, солдата шведской короны Йохана Крузе, — почти жестко поправила Марта. — Самого достойного мужчину на свете. О его смерти мне не твердили разве что птицы небесные, но я не верю, что он погиб… — В голосе Марты прозвучала такая отчаянная боль, что Аннушка соболезнующе вздохнула и забыла опрыскаться духами. Марта молча протянула ей филигранный флакон, сквозь витую крышечку которого пробивался нежный аромат, и Анна тут же развеселилась.

— А все-таки, бьюсь об заклад на вот этот флакончик, что развеселит тебя Данилыч! — лукаво пропела боярышня. — Речи у него как мед… Льстив и ловок, амурные комплименты говорить — мастер… А пляшет как ловко! Какая жалость, что траур по матушке, и музыки завтра не будет, а то я только с Меншиковым и кружилась бы! Батюшка его, правда, шельмой называет и иными поносными словами. Но батюшка часто бывает такой… скучный! У государя Петра Алексеича Александр свет-Данилович в чести, и на ассамблеях в Немецкой слободе он соколиком ясным летает, и у иноземных послов разных решпект получает.

— Чем же он такую честь заслужил? — поинтересовалась Марта.

— Он — офицер страсть какой смелый и государев наперсник! Хоть роду-то Меншиков незнатного, отец его конюхом при покойном Алексее Михайловиче подвизался, — зашептала Анна в Мартино розовеющее ушко. — Слыхала я от батюшки, из Литвы он, а имя его настоящее — Менжик…

— Менжик? — рассмеялась Марта. — Вот уж воистину достойное имя для твоего знаменитого галанта! Знаешь, что это по-литовски значит? Муж необузданной амурной силы! Ежели верно, что он из Литвы… И мой отец был оттуда!

Марта даже заинтересовалась этим Менжиком. Ах как хотелось ей увидеть в этой чужой и холодной Москве еще одного земляка, особенно по отцу! Пусть он даже русский офицер и, значит, сражался с такими, как ее Йохан.

— Хотелось бы мне посмотреть на этого Менжика! — задумчиво произнесла она.

— Вот и посмотришь, милая! — заверила подругу Аннушка. — Только, знаешь что, не верь его речам льстивым. Девичьи сердца он как орешки щелкать умеет, а хранить верность — нет! Батюшка говорит, что честной девушке из старинного рода он не пара! И опасаться его надобно…

— Но я не из старинного рода, да и сердце мое отдано другому! — отрезала Марта. — Так что победительный Менжик мне не страшен! Если он из Литвы, я поговорю с ним, батюшку вспомню — и только!

— Грустно тебе тут, милая? Тяжело? — посочувствовала Аннушка. — Или совсем невмоготу? Тогда что же ты не плачешь? Поплачь — легче будет!

Но Марта высоко вскинула голову, и глаза ее заблестели упрямой дерзостью, а не слезами.

— Я не привыкла плакать, — ответила она. — Отец учил меня вести себя твердо, и мой достойный воспитатель — тоже. Что бы ни случилось… Лучше я буду смеяться! Назло всей вашей холодной Московии! Вашему неотразимому Менжику! И вашему кровожадному государю!

— Марта, милая, — всерьез испугалась Аннушка. — Ты так не сказывай про государя! Петр Алексеевич всем нам — отец родной и надежа!

— Это он приказал жечь наши деревни и разрушить города! А твой отец подчинялся его приказу, — сердито и зло воскликнула Марта. — Но Борис Петрович хоть со своими солдатами добрый человек, а царь, царь казнит страшными казнями и своих!! Я не боюсь вашего царя!

Анна от испуга побледнела и закрыла лицо руками. На мгновение Марте показалось, что боярышня сейчас разрыдается.

— Нельзя так говорить про государя! — в голосе Анны звучал неприкрытый, почти мистический страх. — Он все слышит и ничего не прощает! Ты про Петра Алексеевича ничего не знаешь, а мне батюшка рассказывал, как великий государь стрельцам головы рубил да на зубцах кремлевских вешал, как стрелецкие женки всю зиму под кремлевскими стенами выли! Станешь болтать — доносчики разом найдутся, имени-отчества у тебя не спросят — и в пыточную! Замолчи, Марта, Христа ради замолчи! Я не хочу на дыбу!..

Аннушка все-таки расплакалась, словно испуганный ребенок. Но Марте почему-то сейчас совсем не было жалко подругу.

— Пытать?! Женщин?! Только в вашей варварской стране это возможно! — голос Марты полыхнул гневом.

— Говорят, наш великий государь сестру свою сводную, царевну Марфу, собственноручно пытал, кнутом бил да волосья ей на свече жег, — испуганно зашептала Анна.

— Когда же это было?

— После стрелецкого бунта. Тогда царевна Софья с сестрой своей Марфой, боярином Василием Голицыным и окольничим Федором Шакловитым против Петра Алексеича бунт подняли… Он их за бунт покарал!

Марта ничего не слыхала про царевну Софью и очень мало про стрелецкий бунт и поэтому продолжала расспрашивать:

— И что же, ваш государь убил этих несчастных принцесс? Или они живы?

— Живы, Марточка. Только в монахини их постригли. Насильно. Суров наш государь Петр Алексеевич! Царевна Марфа Алексеевна — инокиня Маргарита — в Успенском монастыре Александровой слободы живет. Палаты ей к Распятской церкви-колокольне пристроили. Так и говорят — Марфины палаты. Святой прослыла… Сидит себе в палатах, словно птица в клетке, да шелками и золотом ризы вышивает. Да еще послушания разные по совету духовника на себя налагает: кирпичи с другими инокинями носит, сено убирает… Деньги ей на содержание государь великий высылает, но, говорят, дьяки с подьячими все крадут, крохи страдалице не перепадает! Исхудала царевна, измаялась: пища у нее теперь скудная, хуже, чем у крестьянки. Но Марфа Алексеевна все терпеливо сносит и за недругов своих Богу молится. Сестры монастырские ей помогают: то кулич принесут, то яичко, то варенья малинового. Так батюшка однажды брату Михайле за штофом вина рассказывал, а я за дверью подслушала…