Жена Петра Великого. Наша первая Императрица - Елена Раскина

Евдокия Алексевна, Дунечка, родила фельдмаршалу сыновей-наследников Константина и Михайлу, дочерей Софью и Анну. Но Константин и Сонечка, Царствие им Небесное, скончались в молодых летах. Зато Михаил стал Шереметеву надежной опорой, а Аннушка цвела нежной белой розой и радовала отца. Теперь бренное тело покойницы сберегали в дубовом гробу, на льду, чтобы фельдмаршал успел бросить в ее могилу горсть земли. В Москву Шереметев прибыл с несколькими доверенными офицерами, неизменным Порфиричем и новой экономкой — ливонской пленницей Мартой Крузе. «Мариенбургская дева» быстро стала в доме незаменимой: удрученный горем фельдмаршал только благодаря Марте вспомнил, что за похоронами должны следовать поминки, на которые собиралась приехать вся московская знать. Борису Петровичу было не до поминок и не до угощения родовитых семейств. Весь день приезда и последовавшую за ним ночь просидел разом постаревший Шереметев над гробом жены. Все слушал, как дьячок читает над покойницей Священное Писание, и думал о том, что виноват: не успел повидать Дуню в тяжелые дни ее болезни. То брал в дыму и пламени ливонские города, то опустошал чужой цветущий край, то фортеции ставил.

«Это кара мне, — думал фельдмаршал, — наказание Божье за то, что я без числа людей побил, семьи порушил, разоренную землю за собой оставил. Вот Господь Дуню к себе и прибрал! Ей, чистой душе, там хорошо будет, а я за грехи свои помыкаю еще здесь злую долю». Непривычная слеза скупо катилась по обветренной щеке фельдмаршала. Аннушка Шереметева горько плакала в своей светелке, а утешала ее новая домоправительница — Марта Крузе, которая и сама нуждалась в утешениях. Аннушка доверчиво распахнула свою страдающую душу навстречу этой странной, но такой сильной и доброй чужеземке.

Михайла Шереметев в это время молча мерил шагами горницы и думал, что за отцом теперь глаз да глаз нужен, а то согнется от горя старик. Худо, если рвение к государевой службе потеряет. Разгневается тогда Петр Алексеевич, и плакала фортуна всего рода Шереметевых! С Мартой Михайла Борисович был внешне приветлив и любезен, но каждым словом своим, каждым жестом давал понять, что она, «прислуга», не ровня боярам Шереметевым. Марта хорошо усвоила это и стала обходить сына фельдмаршала стороной, как и положено усердной служанке. Зато Анна Шереметева нашла в Марте помощь и поддержку: на похоронах все держала экономку за руку и боялась отпустить, как будто черпала в этой маленькой, огрубевшей от работы ручке неожиданную силу. Когда после похорон Аннушка долго и горько плакала, ливонская пленница гладила ее по голове, как ребенка, пока рыдания не затихли. С тех самых пор Аннушка и Марта стали подругами.

«Слава Богу, чай, вдвоем девонькам и печаль вдвое меньше покажется», — заметив это, решил Борис Петрович. «Пускай себе, — добавил Михайла Борисович. — Слезы да причитания — бабье дело, а нам, сынам Шереметева рода, раскисать не след!» Фельдмаршал согласился: в дни великих испытаний до маленького ли горя одинокого старого человека? Его отцовской заботы и несгибаемой воли ждали десятки тысяч разноименных детей — его солдаты.

Пробыв в Москве недолго, Шереметевы, старый и молодой, снова засобирались в дорогу. Назад, на войну! Однако в разгар сборов с парадного крыльца вдруг заявился разряженный в пух и прах адъютант и возгласил, что генерал-фельдмаршала Шереметева завтра желает почтить визитацией и лично принести соболезнования генерал-майор и губернатор нового города Санкт-Питербурха, что на Неве, Александр Данилович Меншиков. «Государев любимец в Москву жалует! — зашушукались тотчас по дому Шереметевых. — Сам Данилыч! Алексашка Меншиков!! Менжик!!!»

Шереметев не любил плутоватого и не в меру бойкого Алексашку за «худородие», дерзость и гордыню великую, а пуще всего — за то, что за плечом государевым стоит и в ухо Петру шепчет. И, как скажет Алексашка, так «мин херц», то есть великий государь, в конце концов и сделает. Умен, шельма, лукав и разумом смел, этого не отнять. И вояка храбрейший! Потому советы он дает гневливому и непостоянному Петру Алексеевичу в основном дельные. Только из благородных Шереметевых советники не хуже вышли бы. Их древний род и прежде Смутного времени был у московских государей мужами в совете! Алексашка же Меншиков родом неведомо кто, неведомо откуда: злые языки поговаривают, что он подовыми пирогами на базаре торговал.

Но, если почитаешь царя Петра Алексеевича, изволь и Алексашке Меншикову приязнь и решпекты оказывать, принимать его в своем дому, поить его своими медами да винами и любезно расшаркиваться перед псом приблудным! Раз великий государь приказал делить с Данилычем печали и скорби — так тому и быть! Может, о чем путном за столом уговориться удастся: война идет, воевать-то вместе. А нет, так хоть развеселит этот знаменитый галант дочь Аннушку! А то совсем поблекла Анюта, все по матери печалится. Женой своей Алексашке, пирожнику, ее, конечно, не видать, только для чего умный дипломат станет прежде срока замыслы свои открывать? Борис Петрович не только в ратных, и в посольских делах поднаторел еще при покойном Алексее Михайловиче Тишайшем, и дипломатом слыл не из последних. Так что пускай холоп царский Алексашка покрутится вокруг Аннушки, полебезит, попотеет, а высокородные бояре Шереметевы посмотрят на сию комедию да посмеются.

Поразмыслив так, Борис Петрович прояснел душой, словно перед баталией, и позвал к себе Марту. Первым делом строго велел ей за челядью проследить — чтобы устроили все так, как в немецких домах. Марта — девушка умная, расторопная — на нее всегда можно положиться! Слуги да повара ее уважают, даром, что всего ничего она в доме, и воровать при ней опасаются. Клад, а не экономка. Ежели экономок можно было бы офицерским рангом или шпагой жаловать, вот сейчас Марта и завязала бы на тонкой талии трехцветный шарф, а на крутом бедре приладила бы шпагу с инскрипцией от самого фельдмаршала Шереметева. Заслужила девка! Помолчав для важности и потомив домоправительницу ожиданием, Борис Петрович наградил ее иным образом:

— Ты, дочка, как управишься по дому, ступай к Аннушке и скажи ей, чтоб уделила тебя к ассамблее из своих туалетов платьем, да башмачками, да всяким другим бабьим снарядом, тебе лучше знать каким! Нечего тебе мышью на поварне хорониться, выйдешь завтра к гостям. Ты девка смелая, не сробеешь перед Меншиковым-то! Ступай себе пока.

Марта произнесла несколько слов благодарности, потому что должна была их произнести, и отправилась хлопотать по хозяйству. Впрочем, готовилась она к ассамблее без особого желания. Ей не нравилась Москва, она безумно тосковала в этом странном, чужом городе с извилистыми грязными улочками, пышными палатами одних и нищими хибарами других. В Мариенбурге тоже жили по-разному — кто бедно, а кто — богато, но в ее родном городе был порядок, была благопристойность и тихая, уважающая себя бедность, а отнюдь не эта зловонная нищета. С ужасом узнавала Марта о лютых московских казнях — о том, как царь Петр со своими сподвижниками собственноручно рубили головы прежнему московскому войску — стрельцам, и о том, как при прошлом, да и при нынешнем царе людей колесовали и четвертовали, запытывали до смерти в застенках, еще живых подвешивали за ребро на крюк. В Мариенбурге она и представить себе не могла, что человека можно заживо закопать в землю, оставив наверху только голову, лишить этого несчастного капли воды и, усевшись напротив, с интересом наблюдать за его агонией!

Разговоры шереметевской челяди вертелись вокруг доносов, пыток и казней с такой обыденностью, с которой в ее родном городе говорили о ценах на соленую рыбу. Казненных или сосланных здесь не жалели, словно сочувствием боялись навлечь на себя долю их несчастья. Царя и его приближенных за глаза дерзко и грязно хаяли, называя «Петькой и петровцами», но при этом все испытывали какую-то сковывавшую душу рабскую покорность перед волей и магией имени этого ужасного и всемогущего человека. Марта все чаще проклинала тот день, когда — даже обессилевшая и израненная — не поплыла вслед за Йоханом через озеро Алуксне навстречу смерти или свободе.

И вот она оказалась в этом чужом жестоком городе, где даже солнце редко показывается на безнадежно сером, словно мужицкий армяк, небе и полгода царит неизменная московская погода — «зима». Она должна показывать произведенному в дворецкие денщику Порфиричу, как накрывают на стол в Европе, и просвещать дочь фельдмаршала Аннушку, которая не знает, какой ножкой следует отступить назад, делая политичный реверанс.

Порфирич, впрочем, был уже чем-то вроде старого приятеля, и Марта легко прощала ему солдатскую неотесанность. Аннушка Марте тоже нравилась — милая, спокойная девушка, нрава простого, нежного и в то же время гордого. Ничем не выказывая Марте превосходства, Анна высоко несла себя не за собственные женские достоинства, а за то, что она — дочь фельдмаршала Шереметева, первого государева полководца и родовитого боярина. Приказания и пожелания отца Аннушка выполняла безропотно и почитала его так, как сама Марта — пастора Глюка.