Два пера горной индейки - Александр Кузнецов

Я воодушевился, разогнул спину и на минутку оставил работу.

— Чудак ты человек, — продолжал я. — Да ты знаешь ли, что для нас значат птицы? Это миллионы правильно выращенных домашних птиц — уток, гусей, кур, сотни тысяч диких промысловых птиц. Те же кеклики и улары, наконец. О них все надо знать, чтобы сберечь для человека, чтобы они постоянно служили ему. А для этого, чтобы знать одних птиц, мы должны знать биологию всех птиц вообще. Понял ты теперь?

— Понял, я все понял...

— Что ты можешь теперь сказать против орнитологии? — торжествовал я.

— А то, что эта экология простая брехня. Никакой экологии в жизни нет. Ее придумали сами ученые, чтобы получать за это денежки.

Вот и поговори с ним...

...Сейчас, после завтрака, по моему распорядку дня следовал обход леса, или я поднимался вверх до морен. Во время выходов я проводил орнитологические наблюдения, добывал несколько птиц и вечером обрабатывал. Иногда мне удавалось принести кеклика или улара. Сегодня был первый день за всю жизнь здесь, когда я пропускал наблюдения. От этого мне стало очень грустно. Но идти я не мог. Вместо этого лег в постель и поставил градусник. У меня было 38,4.

10

Хоть мы и молчим, но все-таки это не то что быть одному, как тогда. Он этого не знает. Человек не может быть один, как медведь. Человек не может быть один и здесь, и там, внизу. Почему? Потому, что ждет для себя чего-нибудь от других? Или потому, что сам должен для них что-нибудь сделать? Как он тогда разглагольствовал о дружбе и любви: «Мы любим тех, кому сделали добро, и не любим того, кому сделали зло». Черта с два! Как раз наоборот. Кто нам делает добро, того мы любим, а кто делает зло — нет. И не потому, что мы им сделали зло, а потому, что они нам его сделали. «Давать всегда приятнее, чем брать. Когда отдаешь человеку всего себя, ты становишься лучше, чище, а значит, обогащаешься, получаешь сам». Складно как у него все это получается... на словах. Получишь с тебя! Это можно с человеком таким же, как ты сам. А договориться на словах, как он пробовал, об этом нельзя. Бесполезно.

Вот с ней не нужно было договариваться, она все понимала. Очевидно, это должно еще подкрепляться любовью или общими интересами, общим делом. С ним у нас нет ни того, ни другого. А с ней было. Было, но я не мог тогда этого оценить, принимал за должное, за обычное.

... — Свой голос, что ли, послушать? Ну что ж, давай, поговорим, — сказал я вслух. Прозвучало это страшно, как у сумасшедшего. Просто мороз по коже пошел.

Я встал и вышел к собакам.

— Аю, — говорю, — иди сюда, поговорим. Подошли оба, хвостами виляют, а Аю меня лапой, лапой...

— Ты можешь, Аю, что-нибудь сказать?

Не может, только хвостом крутит.

— А ты, Ит?

Облизывается, тянется.

— А я вот могу, да не с кем. Оба вы сукины дети. Поняли? Вы сукины дети. Что, неправда? Правда.

А сам к себе прислушиваюсь. Нет, опять не то. Лучше уж молчать. Думать ведь — это то же, что и говорить. Но когда думаешь, совершенно один много дней подряд, получается, что разговариваешь сам с собой. Начинаешь смотреть на себя со стороны, как будто нас двое.

«Кто ты, зачем ты здесь и для чего ты есть вообще?»

«Я человек, как все. Здесь я работаю, даю метеосведения. Из них составляется прогноз погоды, например. Это нужно людям. Вот для этого я и есть».

«Врешь. Все ты врешь. Плевать тебе на прогноз. Ты хочешь жену и детей, не это, а другое большое дело в жизни, хочешь быть сильным. Почему же ты этого не делаешь?»

«Так все сложилось, не я виноват в этом».

«Опять врешь. Ты мог все сделать как надо, но ты не захотел».

«Я не знал тогда...»

И все это в тишине. Лишь ветер завывает и шумят деревья. Если бы вышел «орел», а не «решка», он наверняка рехнулся бы здесь один.

...Ученый зашевелился, встал. Принес мясо, налил в кастрюлю воду, развел огонь и сел чистить картошку. Значит, дело не так уж плохо, простыл немного, и все. Ишь ты, лук кладет, перец, лавровый лист... Научился. Второго, видно, не будет готовить. Ничего, перебьемся.

Пока варится суп, он сгорбившись сидит на кровати. Сидит и смотрит в огонь. Вид у него грустный, куда девалась вся гордость и спесь. Теперь он стал самим собой, без всякой рисовки.

Тогда он сказал:

— Не думай, что я спас тебе жизнь: спасая тебя, я спасал и себя. Один я мог и не выбраться оттуда.

— А я и не думаю, — ответил я. — Что же тебе было еще делать?

Он взглянул на меня удивленно и обиженно. Ему хотелось излияний благодарности, от которых можно великодушно отказаться. Но он увидел, что я понимаю его, смутился и сразу перестал смеяться.

Сколько же времени я был в лавине? Секунд пять, шесть? Не больше десяти. А будто час, не меньше. Только я подумал: «Стоп! Надо выходить на скалы, здесь может пойти», как раздался хруст отрыва лавины, склон уходит из-под ног, меня сбивает и несет. Вот кинуло головой вниз, и мелькнула мысль: «Все!» Но тут же я оказываюсь на поверхности и, держа винтовку поперек тела, кручусь, кручусь, стараюсь выкатиться налево, к скалам. Как сорвало рюкзак, не помню. Наверное, когда бросило вверх ногами. Я увидел только скалу на повороте кулуара и нацелился на нее. Но меня ударило об эту скалу (хорошо, не головой) и потащило дальше. А я кручусь и кручусь все в одну сторону. Удар, еще удар, лязгнула винтовка, и я остановился. Поджал ноги, собрался в комок и замер, вцепившись в скалы. И только когда затих грохот, я понял, что лежу на краю скальной полки. Достаточно одного неправильного движения, и я полечу вниз. Тогда я осторожно взялся правой рукой за выступ повыше себя, опробовал его, подтянулся и встал на колено. Потом на ноги, сделал два шага и сел. Тут я, наверное, потерял сознание, потому что не помню, что было дальше. Помню только, как услышал его крик и хотел ответить, но не мог. Губами шевелю, а голоса нет, сдавило все. Пошли камешки по той стороне кулуара, и я услышал шкрябанье триконей: он спускался. Тут я крикнул. А потом его голос совсем рядом.

И ведь не он, а я попал в лавину. И не случайно — я-то козла волок, а он, как всегда, сзади шел. А после этого: «Не думай, что я спас тебе жизнь...»

Когда суп был готов, он поставил кастрюлю на стол, достал себе тарелку, налил и стал есть, смотря в окно. Я отодвинул его ноги дверкой стола, взял себе тарелку и тоже сел обедать. Суп получился вкусный.

11

Есть мне не хочется, но сварить что-нибудь надо. Встаю через силу и иду на склад. Склад у нас богатый. С осени завезли по нашему списку все, что мы заказывали. Конечно, всего мы не съедим, но и пропасть не пропадет, сдадим при расчете. Насчет мышей у нас теперь спокойно: в складе живут горностаи. Это лучше любой кошки. А мясо подвешено.

Поссорились мы из-за мышей. Уж из-за чего-чего... А всего-то хотел я растолковать ему, почему мышь съела своих детенышей. С научной точки зрения. Нашел он мышиный выводок на складе, поймал мышь и посадил все семейство в ящик под стекло, а на следующий день в нем оказалась одна только мышь. Явление не такое уж удивительное. Я ему популярно объяснил, что такое может случиться с нормальными самками самых разных млекопитающих животных. После рождения детеныша мать сразу же вскрывает, прокусывает, плодную оболочку, лижет ее и постепенно заглатывает. Затем перегрызает пуповину. Но иногда у животных (в том числе и у многих домашних — у свиней, кроликов, кошек) удаление плаценты на этом не останавливается, вслед за ней всасывается и проглатывается пуповина, а затем распарывается брюшко детеныша.

Бывает же, что самки просто избавляются от больных или мертвых детенышей, поедая их. При этом они делают точно такие движения, как и в первом случае, и начинают пожирать своих детенышей от пупка. Есть пример, когда самка ягуара съела в зоопарке своего двухмесячного уже котенка только потому, что он был хилым. До этого у нее все котята бывали здоровыми. Тут к материнскому инстинкту примыкает уже закон естественного отбора.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил он не без ехидства. — Тебе ягуариха рассказывала?

— Читал я, понимаешь, читал. Это называется эрудиция.

— Ерундиция это называется, — обозлился он. — Ты читал, а я сам видел, собственными глазами. Она съела их от злости. Мне она ничего не могла сделать за то, что я ее поймал, так она от злости съела своих детей. Потому что она зверь неразумный.

Я ему свое, а он мне свое. Хоть кол на голове теши. Суеверие какое-то дикое.

Делаю только суп. Если ему мало, пусть жарит мясо. Но он съедает две тарелки и опять заваливается с книгой. Со стола никто не убирает. Единственно, что он сделал сегодня, это покормил собак. Отрубил два куска мяса и бросил им. И вот мы опять лежим молча, и каждый думает о своем. Молчание стало невыносимым. Лучше уж спор, ругань, чем это упорное, угрюмое молчание. Может быть, поговорить с ним? Но что толку? За зиму не смогли договориться... И потом, он первый должен уступить. Ведь я болен, он это отлично знает.