Два пера горной индейки - Александр Кузнецов

— Ты просто не хочешь, — обиделся он. — Тогда давай я сам сделаю.

— А ты когда-нибудь рубанок в руках держал?

— Держал. В школе этому учили.

— Тогда не берись, а то у нас не останется ни одной доски. Вот все, что у нас есть. — Я показал ему на сваленные в кучу доски и ящики.

Потом он фыркал на тумбочки и табуретки, вместо того чтобы спасибо сказать.

После чая я снова набил трубку, раскурил ее и лег. Он порылся в тумбочке, нашел градусник, просунул его через ворот свитера под мышку и отвернулся на кровати лицом к стене. Потом вынул градусник, посмотрел и положил, не встряхивая, на тумбочку. Интересно, какая у него температура? За птичками не ходил, не писал ничего, язык не учил. Видно, здорово его скрутило. Если он только хочет показать мне, какой я эгоист, он бы встряхнул градусник. Значит, температура у него повышенная. Может быть, спросить? Но ведь не я же затеял это? Он же сам начал. Подожду до обеда. Все равно это ничему не поможет сейчас.

Что меня удерживает? Злорадство? Нет. Месть? Тоже нет. Обида? Зависть? Я хочу его проучить? Зависть нехорошее чувство. Что такое зависть? Это признание своего ничтожества, своей неполноценности, бессилия. Не помню, чтобы я раньше кому-нибудь завидовал. А ведь хотя я и обругал его сгоряча, в охотничьем азарте, я, наверное, завидовал ему, когда он убил эту птичку, своего красного вьюрка. Как он трясся от радости, весь сиял, какое это было для него счастье! А потом он добыл еще двух самок, и они оказались не серые, как описано в книгах, а желтые на груди и над хвостом. Это было второе открытие. Я смотрел в книге «Птицы Советского Союза». Там точно сказано, что в Зоологическом музее МГУ имеются только две птицы, но не из нашей страны и оба самцы. О самке там написано, что она серо-бурая. Он объяснил мне, что за самок, видимо, принимали молодых птиц, что у нас нет больше видов птиц, о которых было бы так же мало известно науке, как о красном вьюрке, до того мало, что даже не знали ее настоящей окраски, и что поэтому ему здорово повезло. Невелико, конечно, открытие (какая разница, серая эта птичка или желтая?), но для него это великое дело, самая большая радость в жизни. А у меня ее нет. Не потому ли до сих пор я дразню его упущенными козлами?

Он этого никогда не поймет, даже когда станет профессором. Ему наплевать на меня, так же как и на всех и на все, что не имеет отношения к его делу, его цели, его науке, к нему самому. Как он тогда бросил Аю? Пошел за козлом, поднялся на гребень Джилыша по склонам, где собака не могла пройти, спустился по другую сторону и вернулся через ущелье Адыгене.

— А где Аю? — спрашиваю.

— Отстал. Прибежит.

— Где отстал?

— На скалах, пролезть не мог.

— Он не прибежит. Аю будет сидеть и ждать тебя. — Я знал, что обратно эта собака не пойдет. И он знал. Тем более что она залезла на такие скалы, где не могла пройти. Аюшка всегда идет только за хозяином.

Наутро я сам пошел за Аю. Увидел его в бинокль на скалах, оставил винтовку и полез к нему. При моем приближении он начал скулить и визжать. Только я стал к нему подходить, вижу, стоят на скалах козлы и на него смотрят. Меня не видят. Я обратно, за винтовкой. А он такой поднял скулеж! И этот, мол, уходит, бросает. Козлы меня не видели. Я вернулся и убил одного. Интересно получилось.

И дело тут не в зависти и не в обиде, а в том, что он свинья, зазнавшийся интеллигент. Таких надо учить.

9

Если бы он меня ударил, я бы рубанул его по башке. Это могло быть. Сгоряча. Хорошенькое было бы дело... Все-таки я, очевидно, что-то делаю не так. Нам нечего делить. Ну, думай себе и живи по-своему, но уважай другого. Так я и хотел. Но он этого не умеет и никогда не хочет пойти на уступки. Самолюбив очень, обиженный какой-то, злой. Спорит даже тогда, когда заведомо не прав. Например, насчет птиц: ведь явно нечем было крыть, а он уперся, и все тут. Тогда он лежал на кровати, курил трубку и наблюдал, как я снимаю шкурки с убитых птиц и записываю свои наблюдения в дневник.

— Послушай, ученый, — начал он с явной издевкой, — скажи мне, кому нужны эти птички, над которыми ты спину гнешь?

— Они пойдут в музей, — ответил я, чувствуя, что он начинает длинный и недобрый разговор, уж очень долго он перед этим молчал.

— А что, там нет таких? — пыхнул он трубкой.

— Есть. Но чем больше, тем лучше. — Я записывал вес снежного вьюрка, перед тем как снять с него шкурку.

— Кому лучше? — не унимался он.

— Для науки лучше. Чем больше серия вида птиц, тем лучше можно их изучить. Линька, например. Ее можно описать, только имея в руках сотни птиц, добытых в разное время и в разных местах.

— Ишь ты... Это очень важно для людей, для меня, допустим, — иронизировал он. — А какое это имеет отношение к построению коммунизма?

— Представь себе, имеет. Наука имеет самое прямое отношение к построению коммунизма. — Я перерезал лапки и основание хвоста, потом начал выворачивать шкурку вьюрка наизнанку.

— Наука-то имеет, да смотря какая... Такая вот наука никому ничего не дает.

— Нет, дает. — Я старался быть совершенно спокойным. — Хотел бы ты сейчас жареного гуся с гречневой кашей?

— Спасибо, с удовольствием. Только ведь у тебя его нет, гуся-то. Если бы ты гусей потрошил, от этого польза была бы. А этих птах ты даже сам не ешь. Сколько ты уже их загубил? Штук семьсот?

— Восемьсот двадцать три.

— Ну вот. Истребляешь только зря природу.

Это напомнило мне аханье знакомых женщин. Всегда одно и то же: «Ах, не жалко вам бедных птичек?! За что вы их убиваете, как вам не совестно!» Сентиментальность и полное отсутствие элементарных знаний о природе.

— Темен ты, мой друг. Не знаешь, к примеру, что 80 — 90 процентов птичьих яиц не дают взрослых особей, яйца и птенцы уничтожаются хищниками и погибают по целому ряду других причин. А когда птенцы слетят с гнезда, то к следующему году их остается в живых всего лишь 25 — 30 процентов. Смертность взрослых птиц чуть меньше. Птицы гибнут от хищников, от болезней, недостатка корма. И это еще хорошо! Вот у рыб, например, смертность икры и личинок более 99 процентов.

— Откуда это тебе известно?

— Это подсчитал английский зоолог Дэвид Лэк. — Шкурка вьюрка была уже вывернута до головы. — Я не истреблю природу в нашем лесу, хотя добуду здесь за год тысячу птиц. А вот еликов при такой постановке охоты истребят, и они могут совсем исчезнуть в Киргизии.

Тысячи подвыпивших «охотников», которые каждое воскресенье стреляют дятлов, соек и дроздов; мальчишки, ездящие на электричке разорять гнезда и собирать ненаучные коллекции яиц, — эти действительно губят природу. А от работы зоологов, которых, кстати, не так уж много, гораздо будет больше пользы, чем вреда. Кому же еще заботиться о сохранении природы, как не нам? Чтобы выращивать гусей, надо знать, как живут все птицы, ибо у них есть много общего.

— Ну да, клюв, хвост, перышки там... Ерунда все это, и англичанин твой врет.

— Почему ерунда?

— Потому что ерунда. Вранье.

— Вот ты всегда так споришь: «Ерунда, и все». «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Это очень просто. А ты докажи мне, что это действительно так. — Я уже промышьячивал готовую для набивки шкурку птицы.

— А тут и доказывать нечего, все ясно. Хочешь, я тебе скажу, для чего нужна наука? Вот для таких ученых, как ты. Для паразитов на теле общества, которые живут за счет рабочих людей. Люди вкалывают, горбом, а ученые денежки получают, да еще побольше, чем рабочие.

— Дурак ты, — не выдержал я. — Берешься судить о том, чего не понимаешь.

— Дурак-то тебе сказал, а ты мычишь... Ответить нечего.

Меня разобрало. Я стал обдумывать, что ему ответить, и не мог подобрать подходящих фактов. Наконец взял себя в руки и спокойно сказал:

— Хочешь, я тебе подробно объясню, в чем ты неправ? Только ты не перебивай меня.

— Ну, валяй, валяй, попробуй, — ответил он нехотя.

— Ты знаешь из диалектики, — начал я обстоятельно, — что всякое явление нельзя рассматривать отдельно, в отрыве от среды, ее взаимосвязей. Так вот, есть такая наука. Она называется экология. Эта наука изучает взаимосвязи в природе, в животном мире. А в мире все имеет какое-нибудь отношение друг к другу, даже жареный гусь к этой птичке, — я указал на набитую уже тушку снежного вьюрка, — хороший пример привел по этому поводу русский орнитолог Бутурлин. В конце прошлого века в Поволжье был неурожай хлеба. Россия перестала экспортировать его. Этим воспользовалась Аргентина. Там начали распахивать целину. А в тундре Северной Америке жил один вид птицы — полярный, или эскимосский, кроншнеп. И вдруг он стал вымирать. Оказывается, кроншнеп зимовал как раз на целине Южной Америки и не смог приспособиться к распашке земли. Что получается? Голод в России повлиял на жизнь дикой птицы, живущей в тундре Северной Америки. Я не могу тебе сказать насчет жареного гуся, но к тебе этот снежный вьюрок имеет отношение. Эта птица питается зернами альпийских трав. Значит, она имеет отношение к пастбищам, к животноводству. А уж бараны-то с тобой держат самую тесную связь. Какова роль этой птицы на пастбищах, мы еще не знаем. Разве это не интересно?