Русская елка. История, мифология, литература - Елена Владимировна Душечкина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С еще большей желчью изображает детский праздник М. Е. Салтыков-Щедрин в очерке 1857 года «Елка» [см.: {388}: II, 233–240]. Здесь рассказчик через оконное стекло рассматривает праздник детской елки в доме богатого крутогорского купца, что предоставляет ему прекрасную возможность наблюдать со стороны за поведением как детей, так и взрослых. Если само дерево вызывает у него чувство умиления («В пространной зале горит это милое дерево, которое так сладко заставляет биться маленькие сердца»), то дети раздражают его отсутствием непосредственности. Они, как и в очерке Панаева, ведут себя подобно взрослым, «чинно расхаживая по зале» и «только издалека посматривая на золотые яблоки и орехи, висящие в изобилии на всех ветвях, и нетерпеливо выжидая знака, по которому елка должна быть отдана им на разграбление…» И здесь дети бедных родителей, приглашенные на праздник, испытывают то же унижение, что и в фельетоне Достоевского: сын хозяина бьет «Оську-рядского», в то время как Оськина мать «не столько ублажает» своего сына, «сколько старается прекратить его всхлипыванья новыми толчками». Для взрослых же детская елка становится лишним поводом выпить и закусить, что они и делают, «не теряя золотых мгновений». На этом празднике о благолепии и равенстве присутствующих на нем детей и взрослых не может быть и речи, а «милое деревцо» ни в малой мере не способствует созданию атмосферы «мира и в человецех благоволения» [см.: {388}: II, 234–235].
К теме несоответствия идеи праздника елки и российской реальности, извращающей его смысл, в 1876 году вновь возвращается Достоевский, когда в «Дневнике писателя» делится своими впечатлениями от елки, устроенной в клубе художников. Внимание писателя прежде всего привлечено к поведению детей, в которых он (подобно Панаеву и Салтыкову-Щедрину) отмечает «раннюю испорченность»:
Тут были даже шестилетние дети, но я наверно знаю, что они уже в совершенстве понимали: почему и зачем они приехали сюда, разряженные в такие дорогие платьица, а дома ходят замарашками… Мало того, они наверно уже понимают, что так непременно и надо, что это вовсе не уклонение, а нормальный закон природы [см.: {127}: XXIII, 9].
Тема извращения идеи праздника детской рождественской елки находит развитие в рассказе Леонида Андреева «Ангелочек» (1899). На празднике елки в доме богачей Свешниковых мальчики еще до того, как их пускают к елке, стреляют друг в друга пробками из игрушечного ружья так, что у многих из них распухают носы, в то время как девочки смеются, «прижимая обе руки к груди и перегибаясь…» Предупредив детей о необходимости соблюдать тишину, взрослые наконец впускают их в помещение с елкой: «Заранее вытаращив глазенки и затаив дыхание, дети чинно, по паре, входили в ярко освещенную залу и тихо обходили сверкающую елку. Она бросала сильный свет, без теней, на их лица с округлившимися глазами и губками». Мальчик Сашка, приглашенный на елку из милости хозяев, чувствует здесь себя чужим и озлобленным: «Сашка был угрюм и печален, — что-то нехорошее творилось в его маленьком изъязвленном сердце». Чужой и враждебной кажется ему и сама елка, ослепляя его «своей красотой и крикливым, наглым блеском бесчисленных свечей», равно как чужими были для него «столпившиеся вокруг нее чистенькие, красивые дети, и ему хотелось толкнуть ее так, чтобы она повалилась на эти светлые головки» [см.: {15}: 161–162].
Именно этот рассказ Леонида Андреева явился иллюстрацией к мрачным мыслям Александра Блока о переменах, произошедших в русской жизни на рубеже веков. В 1906 году в журнале «Золотое руно» (№ 11–12) была опубликована статья Блока «Безвременье», где наступившее российское безвременье поэт связывает с извращением самой идеи семейного детского праздника Рождества. Снова обращаясь к теме несоответствия его исконного смысла современной реальности, Блок идеализирует прошлое, утверждая, что в русской жизни было время, когда этот праздник соответствовал его высокому назначению, создавая прекрасную жизненную гармонию:
Был на свете самый чистый и светлый праздник. Он был воспоминанием о золотом веке, высшей точкой того чувства, которое теперь уже на исходе, — чувства домашнего очага. Праздник Рождества был светел в русских семьях, как елочные свечки, и чист, как смола. На первом плане было большое зеленое дерево и веселые дети; даже взрослые, не умудренные весельем, меньше скучали, ютясь около стен. И все плясало — и дети и догорающие огоньки свечек.
Здесь Блок и вспоминает «Ангелочка» Леонида Андреева: «Мальчик Сашка у Андреева не видал елки и не слушал музыки сквозь стекло. Его просто затащили на елку, насильно ввели в праздничный рай. Что же было в новом раю? Там было положительно нехорошо». Ссылаясь на рассказ Достоевского «Мальчик у Христа на елке», Блок пишет о том, что Достоевский видел в семейном празднике елки «непоколебимость домашнего очага, законность нравов добрых и светлых». Однако уже Достоевский, по мнению Блока, предчувствовал наступление нового века: «Радость остыла, потухли очаги. Времени больше нет. Двери открыты во вьюжную площадь» [см.: {48}: V, 66–70].
Достоевский написал свой фельетон «Елка и свадьба» в 1848 году, во времена (по словам Блока) «добрых и чистых нравов русской семьи». Но многим ли отличается детская елка в изображении Достоевского от того, как ее изобразил Леонид Андреев в конце века и как ее ощущал Блок в эпоху «безвременья», в 1906 году? Мрачная и печальная русская литература уже с первых лет появления елки в России дискредитировала реальность, не соответствующую прекрасной идее райского дерева.
Сюжет «чужая елка»
А другие дети, —
Тоже Божьи пчелки,
Лишь в окно глядели
На чужую елку…
И. П-въ. Сереже Пассек
Как в европейской, так и в русской литературе образ Христовой елки, уже рассматривавшийся в связи с мифологией рождественского дерева, оказался тесно связанным с сюжетом о ребенке-сироте, который смотрит в окно на елку в богатом доме. Первым известным произведением, написанным на этот сюжет, стала опубликованная в 1816 году рождественская баллада немецкого поэта Фридриха Рюккерта (1788–1866) «Елка для ребенка на чужбине» («Des fremden Kindes heiliger Christ»), в которой ребенок-сирота бегает по улицам города и заглядывает в освещенные окна богатых домов и видит там украшенные горящими свечами елки[14].
