Космонавты живут на Земле - Геннадий Семенихин

— Эк его на Некрасова повело, — прищурился Рябцев, — бедняга еще и не знает, что сегодняшняя ночь у него здесь последняя. Настроился подольше у нас пожить.

Карпов положил на место модель фрегата, нажал на столе кнопку. Резкий скрежет зуммера наполнил лабораторию, и на пульте управления погасли лампочки, удостоверявшие, что телевидение работает нормально. Изображение камеры и сидевшего за рабочим столиком Карпова мгновенно пропало на обоих экранах.

— Зачем он выключил телевизор? — поинтересовался Горелов.

Лаборантка смущенно отвернулась. Рябцев дружески взял Горелова за локоть, отвел в сторону от пультовой установки.

— Дорогой Алексей Павлович, иногда космонавт имеет право выключить голубой экран. Когда ему э-э-э... это очень нужно...

Вскоре лампочки снова зажглись, и Горелов опять увидел на экране часть сурдокамеры с креслом, столиком и полочкой над ним. В соответствии с распорядком дня Карпов писал плакат: «Тише, нас подслушивают!» Потом приблизился обеденный час, и он деловито, как истая домохозяйка, гремел посудой, наливал в тарелку из термоса борщ. Его гибкая фигура неторопливо двигалась на экране, из камеры отчетливо доносился стук ножа и вилки.

— Ну что, Алексей Павлович, общее представление о нашей лаборатории получили? — осведомился Рябцев.

— Общее имею, — согласился Горелов, — остановка за детальным.

— Скоро и детальное получите — пятница не за горами.

Когда плохо писалось, Рогов любил смотреть в широкое светлое окно, выходившее на шумный, прямой как стрела Комсомольский проспект. Там ни на секунду не замирало движение. Шли люди, каких много в Москве: озабоченные и праздные, веселые и грустные, молодые и старые. По свободному, от снега зимнему стылому асфальту проспекта проносились автомашины разных марок и цветов, шелестели синие троллейбусы. Иногда в этом потоке мелькали челноки-мотороллеры. Это жила Москва, единая в своем движении, и картина, которую Рогов видел за окном, заражала его энергией и свежестью.

В этот воскресный день людской поток на широком Комсомольском проспекте отчего-то казался Лене пасмурным, лишенным обычной говорливой веселости. Возможно, так и было на самом деле. Сердитый март упорно боролся с затянувшейся зимой и никак не мог ее осилить. Словно брюзжащий старик, шипел он на нее потеплевшим ветром, старался пробить бреши в сером месиве низкого неба, чтобы подарить земле и людям солнечное тепло, но все усилия его оказывались напрасными. Солнце меркло, а низкое небо становилось все темнее и темнее. Во второй половине дня посыпал густой мокрый снег, заставляя людей шагать быстрее, поднимать воротники пальто. Крыши троллейбусов и автобусов сделались белыми. Было слышно, как на улице дворники со скрипом сгребают сугробы. После четырех часов промозглые сумерки, перемешанные с туманом, опустились на холодные глыбы зданий, мостовые и тротуары. Первые вечерние огни, загоревшиеся над столицей, тоже казались блеклыми, им трудно было пробить кромешную мглу.

Леня в этот день готовил для отдельного издания свои путевые очерки об Арктике. Черная лента портативной «Эрики» пропустила через себя десять страничек с двойным интервалом, а на одиннадцатой запнулась: она так и осталась недописанной. Позабыв об арктических свирепых морозах и своих недавних друзьях, осваивавших там белые просторы, Леня упорно думал: «Она же говорила, что будет сегодня в Третьяковке и что оттуда позвонит мне». Он поймал себя на том, что волнуется, и откровенно спросил: «Да тебя-то, друг, почему это взяло за живое? Ну не придет, сам съездишь в городок. Мало ли причин могло ей помешать? Да и велика ли охота разыскивать в Москве незнакомый адрес? И все ж таки ты волнуешься больше, чем положено».

Он тотчас же себе признался, что действительно очень хочет, чтобы появилась в этой комнате девушка, чтобы, выбежав на звонок, он увидел ее румяное с холода лицо и тающие на меховой шубке снежинки. И чтобы она застала его именно за «Эрикой», рядом с которой уже лежат первые страницы нового очерка, названного «Белое безмолвие». Она бы сразу поняла, как удачно полемизирует он с Джеком Лондоном, у которого умышленно заимствовал это название. Ведь именно для этого он с утра наводил чистоту в комнате, продумал все до мелочей, в том числе и беспорядок на своем рабочем столе: разбросанные сувениры, привезенные им из многих стран, и выставленный напоказ толстый фотоальбом с десятками экзотических снимков.

Но время шло, а никто не звонил. Сумерки за окном уже значительно погустели. Рогов включил телевизор и, разочарованно позевывая, впустил в комнату середину какого-то эстрадного концерта. Певец с высокой, смахивающей на парик шевелюрой меланхолично повествовал о том, что у него во дворе опять дождик идет. Плакали навзрыд под этот дождик саксофоны, неистовствовал тощий пианист. Рогов переключил программу. На экране заметались в залихватском танце кавказские джигиты. Не успели они завершить последние отчаянные прыжки, диктор объявил кинофильм «Верные друзья». Леня выключил телевизор и, чтобы получше осмыслить одиннадцатую, трудно дававшуюся страницу, лег на диван и заложил руки за голову. От ненастной, тоскливой погоды клонило в сон. Он зажмурил веки и сладко потянулся.

Телефон взорвался длинным звонком. Вскочив с дивана, он схватил трубку, едва не уронив ее, и совсем растерялся, услыхав знакомый звонкий голос:

— Это вы, Леонид Дмитриевич?

— Ну да, я. Самым подлинным образом я.

— Докладываю, что приехала.

— Где же вы сейчас, Женя? Скажите. Я поймаю первое такси и подскочу, чтобы вам не терять напрасно времени.

— Спасибо, но я совсем рядом. Только что была в магазине «Синтетика», потом пошла по проспекту и незаметно очутилась у вашего дома.

— Значит, вы у подъезда? — пересохшим от волнения голосом осведомился Леня. — Вы звоните из желтой будочки.

— Совершенно верно, из желтой.

— Я... я сейчас выскочу вас встретить.

— Да не надо, Леонид Дмитриевич, — засмеялась она совсем уже откровенно, — кнопку седьмого этажа я на лифте и сама в состоянии нажать.

Он распахнул дверь и стоял на лестничной площадке до тех пор, пока кабина лифта не остановилась. Женя в белой шубке и теплой лыжной шапочке, со свертком в руках, веселая и раскрасневшаяся, шагнула к нему.

— Подержите мои покупки, Леонид Дмитриевич, и укажите, где раздеться. Впрочем, я уже вижу вешалку.

Она вошла в комнату, потирая порозовевшие ладони. Маленькими веселыми искорками сверкали на бровях тающие снежинки.

— Как у вас все здесь интересно! — нараспев сказала Женя, оглядываясь по сторонам. Еще не было случая, чтобы человек, впервые переступивший порог этой комнаты, безразлично отнесся к Лёниному фотоискусству. Фотоснимки, развешанные в продуманной асимметричности, сразу привлекали внимание, и Женя, как первоклассница, захлопала в ладоши.

— Боже мой, до чего же прелестны эти тигрята! Где вы их так удачно подкараулили?

— У нас на Амуре, — словоохотливо пояснял Рогов, — специально с тигроловами пять дней ходил по тайге. Самку они изловили, а этих, в то время еще совершенно безобидных, сирот мы позировать заставили немного.

Женя долго рассматривала африканские пейзажи, борьбу путешественников с грозной анакондой и тут же рядом фотоснимок широколицего курносого парня в тулупе на фоне бесконечных ледяных просторов.

— Повар полярников Леня Луков. Мой тезка, — представил Рогов, — прощу любить и жаловать. Вы и вообразить не можете, каким запасом юмора обладает этот человек. Зимовщики утверждали, что он один в состояние заменить эстрадную программу. Кулинар первого класса. Работал, работал в московском «Гранд-отеле» и — добровольно на полюс. Мы так и называли там нашу столовку — «Гранд-отель». А вот эта белая медведица довольно свирепого нрава, — показал Рогов на соседний снимок, на котором зверь, поднявшись на задние лапы, шел на объектив. — Неприятное было свиданьице... радист ее наш подстрелил.

— А вот этого зверя кто подстрелил? — вдруг засмеялась Женя, и Леня поднял голову. С большого цветного фотопортрета смотрела на них белокурая молодая женщина, словно удивляясь, что эти двое могут здесь делать в ее отсутствие. Что-то холодное, подчеркнуто правильное было в ее красоте, будто сошла она с фарфоровой чашки дорогого сервиза.

— Это Нина... моя жена, — ответил Рогов тихо, и Женя перестала смеяться. Он помолчал и поправился: — Бывшая жена.

— Бывшая, — повторила за ним непосредственная Женя, — такая красивая, и уже бывшая.

Рогов пожал плечами.

— Ей не очень-то нравилось, что я такой бездомный бродяга. Да и поклонников было слишком много. Один из них оказался удачливым. — Он подумал и невесело прибавил: — Вероятно, мне надо было отказаться от профессии журналиста. Глядишь, и сберег бы красивую жену.