Орлеанская девственница_Магомет_Философские повести - Вольтер

Конец песни восемнадцатой

Песнь девятнадцатая

Содержание

Смерть храброго и нежного Ла Тримуйля и прелестной Доротеи. Суровый Тирконель делается картезианцем.

Из чрева Атропос ты рождена,Дочь смерти, беспощадная война,Разбой, который мы зовем геройством!Благодаря твоим ужасным свойствамЗемля в слезах, в крови, разорена.Когда на смертного идут согласноМарс и Амур и рыцаря рука,Что в тайные минуты неги страстнойБыла так ласкова, нежна, легка,Пронзает грудь уверенно и грубо,Которой для него дороже нет,Грудь, где его пылающие губыСтоль трогательный оставляли след;Когда он видит, как тускнеет светВ дышавших преданной любовью взорах, —Такая участь более мрачна,Чем гибель ста солдат, за жизнь которыхМонетой звонкой уплатить сполнаУспела королевская казна.

Вновь получив рассудка дар убогий,Который нам в насмешку дали боги,Король, отрядом окружен своим,Скакал вперед, желаньем битв томим.Они спешили к стенам городскимИ к замку, чьи хранили укрепленьяДоспехов Марсовых обширный склад,Мечей, и пушек, и всего, что адНам дал для страшного употребленья.Завидев башни гордые вдали,Они поспешно крупной рысью шли,Горды, самоуверенны, упрямы.

Но Ла Тримуйль, который, возле дамыСвоей гарцуя, о любви шептал,От спутников нечаянно отсталИ сбился тотчас же с пути. В долине,Где звонко плещется источник синийИ, возвышаясь вроде пирамид,Строй кипарисов сладостно шумит,Где все полно покоя и прохлады,Есть грот заманчивый, куда НаядыС Сильванами уходят в летний зной.Там ручеек капризною волнойКрасивые образовал каскады;Повсюду травы пышно разрослись,Желтофиоль, и кашка, и мелис,Жасмин пахучий с ландышем прелестным,Шепча как будто пастухам окрестнымПривет и приглашение прилечь.Всем сердцем славный Ла Тримуйль их речьПочувствовал. Зефиры, нежно вея,Любовь, природа, утро, Доротея —Все чаровало душу, слух и взгляд.Любовники сойти с коней спешат,Располагаются на травке рядомИ предаются ласкам и усладам.Марс и Венера с высоты небесДостойнее б картины не сыскали;Из чащи нимфы им рукоплескали,И птицы, наполняющие лес,Защебетали слаще и любовней.Но тут же рядом был погост с часовней,Обитель смерти, мертвецов приют;Останки смертные Шандоса тутПогребены лишь накануне были.Над прахом два священника твердилиУныло «De Profundis»[12]. ТирконельПрисутствовал во время этой службыНе из-за благочестья, а из дружбы.Одна у них была с Шандосом цель:Распутство, бесшабашная отвагаИ жалости не ведавшая шпага.Привязанность к Шандосу он питал,Насколько мог быть Тирконель привязан,И, что убийца будет им наказан,Он клятву злобную у гроба дал.

В окошко он увидел меж ветвейПасущихся у грота двух коней.Он направляется туда; со ржаньемБегут к пещере кони от него,Где, отданные сладостным желаньям,Любовники не видят ничего.Поль Тирконель, чей бессердечный разумЧужого счастия был вечный враг,Окинул их высокомерным глазомИ, подойдя к ним, закричал: «Вот как!Так вот какой срамной разгул устроя,Вы память оскорбляете героя!Отбросы жалкого двора, так вотЧто делаете вы, когда умретБританец, полный доблести и силы!Целуетесь вы у его могилы,Пастушеский разыгрывая рай!Ты ль это, гнусный рыцарь, отвечай,Твоею ли рукой британский воин.Которому ты даже недостоинСлужить оруженосцем, срам и стыд,Каким-то странным образом убит?Что ж на свою любовницу глядишь тыИ ничего в ответ не говоришь ты?»

На эту речь Тримуйль сказал в ответ:«Средь подвигов моих — такого нет.Великий Марс всегда распоряжалсяСудьбою рыцарей и их побед, —Он так судил. С Шандосом я сражался,Но более счастливою рукойБританский рыцарь был смертельно ранен;Хотя сегодня, может быть, и мнойНаказан будет дерзкий англичанин».

Как ветер крепнущий сперва чуть-чутьРябит волны серебряную грудь,Растет, бурлит, срывает мачты в воду,Распространяя страх на всю природу, —Так Ла Тримуйль и Тирконель сперва,Готовясь к поединку, говорилиОбидные и колкие слова.Без панцирей и шлемов оба были:Тримуйль в пещере бросил кое-какКопье, перчатки, панцирь и шишак —Все, что необходимо для сраженья;Себя удобней чувствовал он так:Помеха в час любви вооруженье!Был Тирконель всегда вооружен,Но шлем свой золотой оставил онВ часовне вместе со стальной кольчугой —В сражениях испытанной подругой.Лишь рукояти верного клинкаНе выпускает рыцаря рука.Он обнажает меч. Тримуйль мгновенноБросается к оружью своему;Противника, смотрящего надменно,Готовый наказать, кричит ему,Пылая гневом: «Погоди, дружище,Сейчас отведаешь ты славной пищи,Разбойник, притворившийся ханжой,Чтобы смущать любовников покой!»Вскричал — и устремляется на бритта.Так на фригийских некогда поляхВ бой с Менелаем Гектор шел открыто{434}У плачущей Елены на глазах{435}{436}.

Пещеру, небо, воздух Доротея,Скрывать свои печали не умея,Стенаньем огласила. Как она,Несчастная, была потрясена!Она твердила: «Пламя поцелуяПоследнего на мне еще горит!О боже, потерять все, что люблю я!Ах, милый Ла Тримуйль! О гнусный бритт,Пусть грудь мою ваш острый меч пронзит!»

Так говоря, со взором, полным муки,Бросается, протягивая руки,Между сражающимися она.Уж грудь Тримуйля, что с такой любовьюОна ласкала, вся обагренаГорячею струящеюся кровью(Удара сокрушительного след);Француз отважный на удар в ответКоварного британца поражает,Но Доротея между них, увы!О небо, о Амур, где были вы!Какой любовник это прочитает,Не оросив слезами грустных строк!Ужель достойнейший любовник мог,Такой любимый и такой влюбленныйУбить подругу, гневом ослепленный!Сталь закаленная, орудье зла,Вонзилась в сердце, где любовь жила…То сердце, что всегда открыто былоТримуйлю, пронзено его рукой.Она шатается… Зовет с тоскойТримуйля своего… В ней гаснет сила…Она пытается глаза открыть,Чтоб милый образ дольше сохранить,И, лежа на земле, уже во властиУжасной смерти, с холодом в крови,Она ему клянется в вечной страсти;Последние слова, слова любви,С коснеющего языка слетели,И кровь застыла в бездыханном теле.Ее несчастный Ла Тримуйль увы,Не слышал ничего. Вкруг головыЕго витала смерть. Облитый кровью,Упал он рядом со своей любовью,Своей избранницей, и утопалВ ее крови, и этого не знал.Оцепенев, британец беспощадныйСтоял в молчании. Он не владелСвоими чувствами. Так Атлас хладный{437},Бесчувственный, суровый и громадный,Скалою стал, навек окаменел.

Но жалость, в чьей благословенной властиСмягчать суровые людские страсти,Ему свою явила благодать:Его душа сочувствием согрета;Он начал Доротее помогать,И на ее груди он два портретаНаходит: Доротея их вездеИ в радости хранила и в беде.Изображен великолепный воинБыл на одном портрете. Как гроза,Был Ла Тримуйль красив. Его глазаСияли ясно, словно бирюза.Сказал британец: «Он любви достоин».Но что, о Тирконель, промолвил ты,Увидя на другом свои черты?Глядит он в изумленье и тревоге.Какая неожиданность, о боги!И тотчас вспомнил он, как по дорогеВ Милан он с юной Карминеттой свелЗнакомство и подругу в ней нашел,И как потом, в печальный час разлуки,Прощаясь с ней три месяца спустя,Когда она уже ждала дитя,Ее целуя, положил ей в руки,Написанный Беллини{438}{439}, свой портрет.Искусное произведенье этоУзнал он. Мать убитой — Карминетта,А Тирконель — отец, сомненья нет.

Он был суровым холодом отмечен.Но не бездушен, не бесчеловечен.Когда таких людей печаль язвит,Когда их постигает боль иль стыд,Они сильней их отдаются власти,Чем человек, что быть рабом привыкЛюбого ощущения иль страсти:Легко сгорает на ветру тростник,Но в горне медь пылает большим жаром.Британец, страшным потрясен ударом,Глядел на дочь, лежавшую у ног,И зарыдал впервые, видит бог,Воспользовавшись тем священным даром,Который в скорби облегчает нас.Он с трупа дочери не сводит глаз,Ее целует он и обнимает,Окрестность жалобами наполняетИ, проклиная этот день и час,Без чувства падает. Тримуйль прекрасныйСквозь забытье услышал крик ужасный!Он взор полуоткрыл и в тот же мигОн понял, что навек лишился ласки;Из милой груди он спешит изъятьСвой меч и прямо на клинок дамасскийБросается. Булат по рукоятьВошел в него, и кровию своеюНесчастный рыцарь залил Доротею.

На крик британца собрался народ.Священники, оруженосцы, слугиНа это зрелище глядят в испуге;В сердцах бесчувственных растаял лед.О, если бы они не подоспели,Наверно б жизнь угасла в Тирконеле!

Немного успокоившийся бритт,Смирив свое волнение и стыд,Тела влюбленных положить велитНа копья, связанные, как носилки;И в лагерь королевский скорбный прахСолдаты хмурые несут в слезах.

Поль Тирконель, в своих порывах пылкий,Немедля принимал решенья. ВдругВозненавидел он любовь, природу,И дев, и женщин, и свою свободу;Он на коня садится и без слуг,С потухшим взглядом, мрачный и безмолвный,Спешит уехать, размышлений полный.Спустя немного дней, прибыв в Кале,Плывет он в Англию на корабле;Там облачается суровой схпмойСвятого Бруно{440}{441} и, тоской томимый,Над жизнию мирскою ставит крест;Всегда молчит, скоромного не ест;Казалось, смерть одна ему желанна.Однако набожность в нем не жила.

Когда король, Агнеса и ИоаннаУвидели любовников тела,Недавно столь прекрасных и счастливых,Покрытых кровью и землей сейчас,То слезы градом полились из глазУ нежных жен и мужей горделивых.Троянцев меньший ужас поразил,Когда добычей смерти бледнолицейСтал Гектор и помчал за колесницейЕго в знак скромной радости Ахилл{442},Главу героя волоча средь праха,Топча сраженные тела без страха,В живых рождая трепет и испуг;Тогда, по крайней мере, АндромахаОсталась жить, хотя погиб супруг.Агнеса, горьким плачем заливаясьИ к плачущему Карлу прижимаясь,Шептала так: «Быть может, и для насКогда-нибудь такой наступит час;О, если б жить, вовек не разлучаясь,Душой и телом вечно возле вас!»

Заметив, что не умолкают стоныИ без конца готовы слезы течь,Иоанна голос грозно-непреклонныйВозвысила и начинает речь:«Не слезы здесь нужны, а добрый меч;За них отмстим мы поздно или раноБританской кровью на полях войны.Король, взгляните: стены ОрлеанаЕще британцами окружены.Взгляните: взрытые недавним боем,Еще дымятся кровию поля,Где полегли французы гордым строемВо имя Франции и короля.Так отдадим скорее долг героямИ, нанеся удар британцам злым,За рыцаря и деву отомстим!Король не плакать должен, а сражаться.Агнеса, полно грусти предаваться;Отвагу вы и ненависть к врагуДолжны внушать любовнику, которыйРожден быть милой родине опорой».Агнеса отвечала: «Не могу».

Конец песни девятнадцатой