Бонташ - Генрих Ланда

20 июня 1956 года.

Последняя неоконченная запись сделана была здесь 6-го июля 1954 года, т. е. почти два года назад.

Не знаю, буду ли я ещё когда-либо вести дневник или делать подобные записки. Скорее всего, что нет. Но может так случиться, что буду писать снова. И это уже будет нечто совершенно отдельное от прошлого, того, что содержится в этих тетрадях.

Теперь я должен закончить этот дневник. Это можно сделать потому, что сейчас совершенно точно известно, где он кончается, известно точное время и точное место.

И это нужно сделать, потому что я должен освободить свою память от всего, что произошло за время от событий последнней записи до конца моей юности, или ранней молодости, если можно её так назвать.

Многие подробности я забыл за эти два года. Но это, возможно, к лучшему – в памяти сохранилось всё более существенное.

… Итак, весь апрель я провёл, почти не выходя из дома. Я был очень подавлен невозможностью прописаться в Киеве. Это означало, что я также не смогу поступить на работу. Подобные мысли так грызли меня, что однажды в конце апреля я поехал в Боярку с намерением устроиться там жить и работать. Помню, как я зашёл в боярскую среднюю школу и, скрывая смущение за развязностью и лёгкой иронией, спросил, не нужны ли им преподаватели английского языка. Но у них нехватало часов даже для своего преподавателя. Потом я пытался договариваться на работу механика в санатории костного туберкулёза (починка водопровода, кухонной техники и прочего). Наконец, просил любой работы в доме отдыха дорожников. Усталый и растерянный после всех этих хождений, сидя в паршивенькой столовой недалеко от станции, платил за борщ и по-другому смотрел на эти деньги, которые неизбежно нужно тратить и нет возможности заработать. Возвращался электричкой в Киев. Всё в груди ныло.

Потом, конечно, несколько уменьшились эти явно преувеличенные беспокойства. Я всё-таки надеялся на киевскую прописку. По-прежнему сидел дома, вечерами ходил гулять.

Подошёл май. Первого мая я не выходил. Жалко было, что не мог пойти встретить колонну КПИ. Потом установилась хорошая тёплая погода, настоящая зелёная весна, омрачённая хождениями мамы в жилотдел без всяких результатов. Я попрежнему почти не выходил. Заходили Толя, Мила, Жорка.

Выходить начал с середины мая, оказалось, что на дворе уже свежая зелень, воздух тёплый и солнечный. 17-го я поехал с Толей по его делам на Подол, на какой-то дровяной склад, где рисовали стенды для оформления Подола к празднованию 300-летия воссоединения Украины с Россией. Толя улаживал дела, а я сидел на свежераспиленных пахучих досках и вдыхал запахи весны и жизни вообще.

Я взялся помогать Толе в работе по оформлению. Мы вчетвером работали дома у одного парня. Я делал рамки, звёздочки, узоры, писал буквы и клеил диаграммы. Приятно было что-то делать и заработать деньги.

Мы потратили пять дней с утра до вечера. 22-го я был опять совершенно свободен. Это была суббота, канун празднования. Мы с Милой пошли осматривать праздничный наряд города. Оказывается, за те дни, что я просидел над оформлением, Киев развернулся в своей неповторимой красоте. Густая и яркая зелень переполняла улицы, украшенные тысячами красных, красно-голубых и красно-синих флагов, флажков, вымпелов, транспарантов. Впервые появились разноцветные флаги на растяжках проводов поперёк улиц, маленькие флажки на древках по обочинам тротуаров. И сами улицы, тротуары, дома казались сделанными специально для украшения, для праздника. Канун большого торжества чувствовался во всём.

Мы с Милой ходили по городу. Нам легко и весело было разговаривать, мы так уже давно знали друг друга, хорошо понимали, умели "параллельно мыслить". Мы умели развлекаться вдвоём, находить и создавать интересное. Я был на положении больного, Мила ещё и поэтому была ко мне очень внимательна. И никакого особого смысла не было в том, что мы гуляли вместе по городу. Мила же знала, что мы гуляем, как старые товарищи. У неё было два билета на завтрашний спортивный праздник на стадионе, она пригласила меня.

На стадионе Хрущёва был грандиозный спортивный праздник. Я заходил за Милой к ней домой. На стадионе мы сидели рядом и восхищались разными пирамидами и фигурами из людей на зелёном поле, смотрели, как бегают и прыгают. Мне кажется, она всегда понимает, что я думаю. Она была весела и внимательна.

Потом получилось так, что мы гуляли по Крещатику, густо заполненному народом. Я думал о том, что всё это совершенно не нужно, и знал, что потом долго не буду показываться у неё. Как это получается, что я сейчас иду здесь с ней под руку?

На следующий день зашёл к Толе. У него вечно узнаю дурные новости. Хотя не имею никакого основания считать дурной вестью то, что Алла выходит замуж.

Погода не выдержала длительного напряжения, начались дожди. Я ходил по сырым ночным улицам и думал о том, как смешон человек. Ведь я сам отказался от неё, от её примитивной и прозаической любви, отказался стойко и с жестокой последовательностью в действиях. Но всё равно она моя. Она обнимала меня и целовала, она делала то,что я хотел, и этим обуславливается моё право на неё, она моя, даже если я её по своему желанию оставил и не хочу видеть. А разве, если я сейчас прийду к ней, она не будет любить меня? Разве я не продолжаю ею владеть? При чём же здесь кто-то?

Но, значит, я был прав. Она, очевидно, не долго огорчалась. Она нашла хорошего парня, тоже инженера-механика, и будет его любить. Забудет неспокойного чудака, из-за которого так сильно ушиблась, что могла даже искалечиться. Выходит, что всё сложилось к лучшему. Но как же всё-таки кто-то другой может к ней прикасаться? Толя рассказывал, как она, сказав ему, что скоро выходит замуж, смотрела на него выжидающе и с вызовом. Она знает, что мы с Толей часто видимся, что я скоро буду это знать.

Я хожу один по мокрым опустевшим улицам. Встречаю Герку с папой, он отправляется гулять вместе со мной. Он тоже неприкаянный. Он нигде не работает и истекает желчью в злобе на весь свет. Но у него это так беспомощно и глупо… А я перед ним изображаю оптимиста. Я говорю круглые утешительные фразы, призываю любоваться ночным городом и веду его поклониться близкой мне могиле. Это могила капитана Шолуденко, Герка не понимает, как у меня может быть здесь что-то похоронено, но это ему понимать не обязательно. Потом мы сидим на скамье у обрыва в Первомайском, пока не становится совсем поздно и холодно.

Началось лето. После встречи с Геркой мы несколько раз гуляли вместе, ходили играть в биллиард. Несколько раз ездил кататься на лодке с Милой и её бывшей соученицей Зиной Подольской, раз брали на лодку Герку. За эти несколько раз выучили наизусть Матвеевский залив и старик, стало неинтересно. Заедали мошки. У Зины были дипломный проект и Юрка Гулько, и с тем и с другим положение было неясное. Лодки скоро прекратились. Заходить к Герке было неприятно – из-за его неустроенных дел там вечно были крики, ругань, ажиотаж, скандалы. Одному, как всегда, было лучше.

Между прочим, узнал от Зины, что Сигалов получил назначение в Ленинград, на Невский завод. Она отзывалась о нём без симпатии.

Ходил по улицам и паркам, где было множество девушек в ярких джемперах, обтягивающих грудь и талию, оставляющих открытыми до самых плеч смуглые от первого загара руки. Везде были пары, беззастенчиво обнимавшиеся на садовых скамейках. Молочные шары фонарей изнутри освещали буйную зелень каштанов и клёнов, на танцплощадке играла музыка, смешивалась с шарканьем ног, шелестом листвы и негромких разговоров. Мне было тоскливо, но я научился терпеть. Дни бежали быстро и были совсем пустыми.

Самое чёткое воспоминание о том времени – я сижу вечером на скамейке в парке, на бульваре или в садике, смотрю на проходящих, на небо. Когда становится совсем поздно и безлюдно, иду домой, поднимаюсь по Прорезной, уставший от летнего воздуха; свет фонарей даёт отблеск на торцах мостовой, гулко отдаются шаги на тихой улице.

Днём я сидел в садике на Николаевской напротив дома Гинзбурга, надеясь увидеть Виту. Я её не мог не увидеть, если бы она была в Киеве. Я поехал в КПИ и из расписания у деканата узнал, что она на практике в Запорожье. Судя по расписанию, она должна была вернуться в начале июля.

Начал ходить на пляж. Знакомых было мало, в основном медики, закончившие институт на год позже.

11 июня, на именинах у Сомова, как всегда, было множество разношёрстного народу. Кажется, это был рекордный год, около сорока человек, правда, неодновремённо.

7-е июля. Мне исполняется 23 года. День очень жаркий. Я шёл по Крещатику, шёл медленно, опустив голову и собирая силы на то, что думал сейчас сделать. Свернул на Николаевскую, к дому Виты. Внутри сжался до предела. Но после того, что было, всё так перемешалось, что теперь уже хуже не будет. Будет, по крайней мере, ясно, будет свободней.

Поднялся по лестнице, прочитал табличку и позвонил нужное число раз. Открыла девочка лет восьми с красивыми тёмными глазами. Я только успел сказать ей, кого мне надо. Одна из дверей в конце коридора открылась, и вышла Вита. Она была в розовом халате, ей было неловко, она извинилась, попросила зайти в комнату и немного подождать, пока переоденется. Её мать спала на кушетке, она проснулась. Вита меня представила и вышла. Я сидел напротив мамы. Она меня спросила: