Бонташ - Генрих Ланда

Левда остался в колхозе, я возвращался один, подъезжал к Буде уже затемно. Домой лошадь шла сама, а я сидел скорчившись, стараясь согреть руки и ноги. Вспомнил, что сегодня 10-е февраля, полугодовый юбилей моей трудовой деятельности. Большие успехи. Дорога шла под железнодорожным путепроводом, наверху прогремел, сверкая огнями, киевский поезд, а я внизу тащился на кляче по заснеженной дороге.

14 мая.

16-го февраля я был направлен в Сумы на семинар механиков и бригадиров по бурению шахтно-трубных колодцев.

В качестве бригадира со мной ехал комбайнер Дорошенко. Ночное сидение в Хуторе-Михайловском и бесцельное блуждание по Сумам в ожидании отправки на какой-то хутор под Малой Ворожбой, где упомянутому семинару надлежало быть проведену. Уже затемно вместе с прочими съехавшимися специалистами сельского хозяйства я был загружен в кузов грузовика и на соломе под брезентом отправлен к месту учёбы. Среди нас был ещё один инженер, авиаконструктор.

Нас развели по дворам, я попал в большую хату к старой одинокой вдове, вместе с одним бывшим водопроводчиком, ныне механизатором животноводства, закончившим пять классов, симпатичным парнем и моим теперешним коллегой по учёбе.

Главным преподавателем (и можно сказать, единственным) был у нас механик Ахтырской МТС Макаренко, злой и заносчивый старик. Шахтно-трубные колодцы были его бессмысленным изобретением, которое теперь внедрялось по всей области. После семинара нам должны были выдать дипломы буровых мастеров, с фотографиями и в красном переплёте. Так сказал сам товарищ Царенко, который периодически приезжал из Сум для инспекции, обобщающих выступлений и поднятия боевого духа. Поднятие духа было необходимо, ибо дед Макаренко усматривал гвоздём учебной программы практическую работу "коло ямы", теоретическая же часть, кроме туманных толкований о "динамическом" и " статистическом" уровнях воды в скважине, заключалась в требовании от одного из нас "розповисты, що мы тут з вамы робымо, усэ з початку". Стояли страшные морозы, до тридцати градусов, лом обжигал пальцы сквозь рукавицы, а глина была тверда, как гранит. После нескольких неуклюжих ударов заколотилось бешенно сердце, стало трудно дышать. И ужас обуял при мысли, что так может быть необходимо зарабатывать на пищу, одежду, жильё, или работать под конвоем…К счастью, каждому приходилось работать недолго. А когда приезжал Царенко, то, видя мой озноб и посиневшее лицо, он говорил: "У вас довольно жалкий вид. Идите в дом греться. Я разрешаю, уходите". И я шёл.

Хозяйка кормила нас с напарником какими-то неописуемо деревенскими, но сытными похлёбками. Хлеб был домашний. Соль к столу она нам подала на бумажке. Это было письмо. В конце его выделялась приписка, сделанная тем же почерком, но другими чернилами: "…Так что мама прошло два дня и только теперь взялся писать. И сообщаю что 5 февраля этого года скончался сын Василий, сгорел как небыло за одну неделю. Так тяжело, думаю что и сам лягу. Ваш сын Андрей…"

Хозяйке было за восемьдесят, она была неграмотна и не знала цифр (гроши знаю тилькы так, що, напрыклад, троячка зэлэна, а пятирка сыня") и кроме Лебедина, ещё девкой раз в жизни была на базаре в Сумах. Однако в ней чувствовался живой характер, и я любил говорить с ней, получая удовольствие от украинского языка, который дико изуродован в Буде, и с интересом прислушиваясь к её суждениям. Самым замечательным был её неожиданный с лукавой улыбкой ответ в разговоре о боге: "Та то й воно и йе, що мабудь ничого його нэма…" Мысли о политике таковы: "Оцэ той… тилькы щоб изнову войны нэ було… Понароблять калик та сырит… А воно ж так, що нашу дэржаву нихто завоюваты нэ можэ?" Разговоры эти велись вечером, когда я сразу же после ужина залезал на свою лежанку, не в пример напарнику, уходящему в общежитие к скотницам, про которых старуха сообщила, что "…тийи дивчата всих прыймають, туды й жонати ходять, воны у сэбэ й ночуваты залышають". И с тоской глядя на тусклый язычок керосиновой лампы сквозь угарный печной дым ("…щось сьогодни усэ в хату йдэ…"), развлекал себя мыслью, что теперь было бы вполне закономерно лишиться юношеской невинности в однокомнатной избе-общежитии на вонючем тюфяке со скотницей хутора Доценковка Маловорожбянского сельсовета, Лебединского района, Сумской области.

16 мая.

21 февраля нас водили в Маловорожбянскую МТС изготовлять фильтр для скважины. Из услышанного там разговора я понял, что приехали вербовать на работу в Казахстан, поднимать целинные земли. Нужны четверо трактористов и два механика.

На фильтр ушёл весь день. В хутор вернулись с закатом. После ужина, являвшегося одновремённо и обедом, расположился сразу на своей лежанке, распределив как можно удобнее подстеленные подо мною тряпки, бывшие некогда платками и ватниками, пропитанные печной глиняной пылью и слегка пахнущие горелым. Проверил устойчивость дощечек, уложенных для продления лежанки из-за чрезмерной длины моих ног, и повесил рядом свою жидкую верхнюю куртку на случай ночного холода. И пока не была потушена лампа, смотрел на иконы, поблекшие бумажные картины, семейные фотографии, плотно посаженные под общую раму с выглядывающими сзади какими-то засушенными травами и плодами. И старался поверить, что для полного удовлетворения вполне достаточно того, что ты насытился чем бы то ни было и не ощущаешь холода, и тебе предоставлена возможность вполне достаточно выспаться. Остальное же – суета сует, даже то, что ты уже неделю не мылся как следует и не раздевался. И так постепенно наступил сон, совсем успокоив боль души. И было легко и хорошо, хотя немного тревожно, и я подошёл к большому письменному столу, почти пустому и обтянутому строгим зелёным сукном. "Что вам угодно?" – спросили из-за стола, и осенённый внезапной мыслью я сказал: "Зарегистрироваться в браке!" – "Ваш паспорт?" Как всё удачно складывается! Хорошо, что я ношу его всегда при себе, здесь, в боковом кармане… "А другой паспорт?" Да, а как же другой паспорт? Ведь я же один! Такая неудача…

И поворачиваюсь, и подхожу к сидящей за столиком у окна, чтобы рассказать про случившееся со мной маленькое забавное приключение.

Она улыбается, и это не окно, а застеклённая дверь на балкон или терассу, приоткрытая…

А я, присаживаясь рядом и изогнувшись, говорю вкрадчивым голосом, потому что её глаза улыбаютя так доступно, так внимательно смотрят на меня и вдруг начинают излучать тёмно-изумрудное сияние, льются прямо в сердце и стесняют грудь.

Но это быстро проходит.

И она попрежнему с улыбкой кивает, и уже неудержимо рушатся последние преграды, и мы это знаем, что бы мы ни говорили…

Ну да, моя Чернацкая МТС совсем от них близко, тоже здесь, на днепровских склонах.

Видна даже "Кукушка", и хорошо слышна музыка.

Танго.

Можно танцевать? Я тянусь к ней рукою.

Она отстраняет мою руку, но тут же легко поднимается и обхватывает меня сама, и ведёт в танце на середину зала, мимо сплошь занятых столиков.

Давно не танцевал, приходится вспоминать каждый шаг.

Но быстро осваиваюсь.

И снимаю её руку с поясницы, и держа в своей руке, сам обнимаю и веду её.

И мы знаем, что это означает не только танго.

И уже поднялись и танцуют от многих столиков. И на нас уже, понятно, не смотрят.

И можно крепко прижать её к себе, потому что уже можно всё.

И замереть, наслаждаясь, ощущая грудью своей, и животом, и ногами её горячее и упругое, радостно покорное тело…

И постепенно просыпаюсь. И долго лежу ничком на раздвинувшихся в стороны тряпках не остывшей ещё лежанки. Потом быстро сажусь. Да, мысль окончательно оформилась, всё стало понятно. Именно поэтому меня просили зайти в райком, но помешал мой отъезд. Он упорно не хотел сказать, зачем. Казахстан. Дипломированный бур-мастер, специалист сельского хозяйства. Сделают так, как захотят. Беззащитней последнего кролика. Всё понятно.

За окном уже слегка посветлело, скоро наступит утро. 22-е февраля, два месяца прошло с того времени, когда я в последний раз видел Виту, с тех пор как наступила самая длинная ночь.

Почтальонша принесла на хутор газеты. Все первые страницы были заполнены освоением целинных и залежных земель Казахстана, Алтая, Поволжья. "Молодь Украины" рядом с фотографиями каких-то телеграмм поместила большой рисунок висящего на подножке поезда юноши с чемоданом, а под этим – стихи, я их сразу запомнил: "В дальню путь вырушай, в Казахстан, на Алтай, нас чэкае натхнэнна робота; мы прославым радянськый улюблэный край, в добру путь, молоди патриоты!"

На хуторе же всё идёт по-прежнему, только морозы крепчают. С показательным колодцем не ладится, семинар из-за этого грозит затянуться, а командировочные у многих иссякли, чему отчасти способствовали скромные хуторские удовольствия. Не обходится без бунтов, и самых строптивых может смирить лишь железная рука Царенко. У ямы теперь толчёмся не побригадно, а всем миром, даже с местными зеваками. Я же, из-за лёгкой одежды, фактически окончательно отстранён от обязанности прилагать физическую силу. Вместо этого меряю шагами пространство между ямой для оркестра и передними рядами зрительного зала в хуторском клубе, где проводятся наши "теоретические занятия". Это в клубе единственное пространство с дощатым полом, остальное – трамбованная глина. Здесь по вечерам танцуют при керосиновой лампе под гармошку, утром выметают целые сугробы семечковой шелухи. Мечусь от стенки к стенке, и точно такую же болезненную траекторию повторяют в голове лихорадочные мысли. Возможно, что под крышей хуторского клуба в эти дни было передумано больше, чем за всё остальное время его существования.