Поклонник Везувия - Сьюзен Зонтаг

Те же волны раскачивали лодку боли – маленькую лодку, уносившую Героя с места битвы, где он так и не успел сразиться. Лодку, с которой он сошел как герой-правша и вытащил меч, намереваясь повести ночной десант на испанский форт; лодку, куда, после того, как он упал навзничь с раздробленным картечью правым локтем, принесли его бесчувственное тело; лодку, которую обезумевшая команда развернула и вывела из бухты, надеясь добраться до флагманского корабля раньше, чем он умрет от потери крови. Он пришел в себя, схватившись за жгут, наложенный у плеча. Они как раз проходили мимо одномачтового корабля его флотилии. Тот, получив удар в борт ниже ватерлинии, тонул. Герой настоял, чтобы они задержались и подобрали уцелевших. Волны, волны, целый час, прежде чем удалось добраться до покачивавшегося на якоре «Тезея» с потушенными огнями. Яростно крикнув тем, кто хотел помочь: – Я сам! У меня пока еще есть ноги и одна рука! – Он обмотал вокруг левой руки веревку и рывком взобрался на борт, приказал позвать хирурга, чтобы тот ампутировал правую руку, по самый жгут, а через полчаса был уже на ногах и отдавал приказы капитану флагмана невозмутимым и суровым голосом.

Теперь он был герой-левша.

Но что такое его храбрость по сравнению с храбростью капитана восьмидесятипушечного «Тоннана», который в прошлом месяце во время Нильского сражения от удара британского сферического ядра потерял обе руки и ногу. Он, этот Дюпти-Туар, не позволил унести себя с палубы, приказал доставить с камбуза полную ванну отрубей и погрузить себя в них по самые ключицы, и целых два часа командовал обстрелом, пока из него не вытекла вся кровь и он не потерял сознание. Последними словами, которые произнесла голова, торчавшая из ванны разбухших красных отрубей, был приказ команде потопить корабль, но не сдаваться врагу. Вот доблестный воин! – воскликнул Герой – в мире героев, к которому он принадлежал, большая, необходимая роль отводилась отваге и отважно переносимой жестокой боли.

И трусости тоже: команда «Тоннана», убедившись, что голова капитана больше не говорит, вывела корабль с места боевых действий и через два дня сдалась побеждавшим англичанам. Но не в этом ли задача всякого героя – заставить врага проявить трусость?

Герой был стоиком. И весьма откровенно жаждал славы. Серьезный мальчик, сын священника, в девять лет он лишился матери, а в двенадцать отправился служить во флот. Он много читал, и голова его была забита всевозможными героическими образами; он любил цитировать Шекспира, а себя самого видел Хотспуром (разумеется, если исключить печальный финал): доблестным, безудержным, милосердным… и, естественно, алчущим почестей. Он не понимал ни своего тщеславия, ни своей суетности. Ценил доблесть, неколебимость, благородство, честность. Хотел собой гордиться и оступиться не имел права. Намеревался стать героем. Он хотел заслужить славу, награды, хотел оставить о себе добрую память, попасть в исторические книги и на картины с историческими сюжетами, представлял собственные бюсты, статуи на пьедесталах и даже мысленно видел себя на вершине высокой колонны на городской площади.

Он желал быть выше ростом, но нравился себе в военной форме. В Англии у него осталась жена, вдова, на которой он женился по любви и которой, как сам считал, хранил верность. Последний раз он видел ее год назад, когда получил отпуск для поправки здоровья после неумелой ампутации. Он восхищался своей полной достоинства супругой, ее вкусом в одежде и считал, что, согласившись выйти за него замуж, она оказала ему большую честь. Он взял с собой в море пасынка Джозию, единственного сына Фанни от первого брака, и еженедельно информировал жену о достижениях и провинностях мальчика. Иметь собственных детей он уже не рассчитывал. Его имя увековечит слава, его потомками станут великие дела.

Через два дня после ампутации он начал учиться писать левой рукой, стараясь достичь максимальной беглости и разборчивости, хотя это было трудно: он ловил себя на том, что изумленно следит за этим странным зверьком, за тыльной стороной левой руки, – казалось, бумаги и депеши пишет за него кто-то посторонний.

Он не желал поддаваться слабости и до сего момента никогда не чувствовал себя слабым, ни тогда на лодке, ни потом, когда хирург исполнил приказ. Возможно, он не знал слабости потому, что никто никогда по-настоящему о нем не заботился, не жалел, не утешал. Еще ребенком он объявил, что не желает, чтобы с ним обращались как с ребенком: он сильный, и о нем незачем беспокоиться, он сам будет беспокоиться обо всех; и эти все – отец, братья, сестры, жена – словно поймали его на слове. Люди хотели верить в него; так всегда бывает со звездами.

Предложение Кавалера и его жены остановиться у них в доме вызвало у него протест, он собирался жить в гостинице. Об этом они не пожелали и слышать. Его уложили в постель в лучших, на верхнем этаже, апартаментах резиденции британского посланника. Герой умолял жену Кавалера не тревожиться о нем. Ему только и нужно, что побыть некоторое время одному, и болезнь пройдет. Особняк был очень большой, на итальянский манер, а слуг – больше, чем в английском особняке того же ранга, что вполне естественно для отсталой страны, и, тем не менее, Ее сиятельство настояла, что вместе с матушкой возьмет на себя многие из обязанностей сиделки. Очутившись в постели, он скоро потерял сознание и очнулся под звуки простого голоса и от простых же действий миссис Кэдоган. Ну-ка, милок, не бойся, больно не сделаю, давай-ка мы ручку подымем… Ему вспомнилось, как морщилась жена, ежедневно перевязывая рану, как ее пугал воспаленный, красный, горячий обрубок. Тем временем супруга Кавалера широко распахнула окно и стала рассказывать, как красив сегодня залив, описывать вид на Капри и на курящийся вдалеке вулкан, к которому, как он знал, Кавалер питает особенный интерес. Потом пересказала последние дворцовые сплетни. Пела ему. И прикасалась к нему: остригла ногти на левой руке, промыла молоком бедный рассеченный лоб. Когда она наклонялась, он чувствовал запах ее подмышек, похожий на запах апельсинов, нет, более сладкий, как аромат лилий; он и не подозревал, что женщина может так пахнуть. Он закрыл глаза и вдыхал этот запах, раздувая ноздри.

Она, похоже, им восхищалась, и ему это нравилось.

Он, как и все прочие, знал ее историю: падшая женщина, которую Кавалер взял под свое покровительство и которая стала безупречной женой. Но только в придворном мире не сыщешь такого радушия и прямоты. Иногда она задает вопросы, которые не подобает задавать воспитанным леди. Например, спросила, что ему снится, – довольно дерзкий вопрос, впрочем, ему это понравилось. Беда в том, что ему ничего не снится, по крайней мере, он ничего такого не помнит, только самые обычные воспоминания: сражения, кровь, грохот и страх. Впрочем, вот один сон, за последнее время он видел его несколько раз: снилось, что у него две руки. Он на палубе, в самый разгар битвы, все чувства напряжены, правой рукой он держит у глаз подзорную трубу, а левой подзывает капитана Харди; очень правдоподобная сцена, так и было в жизни (и так могло быть изображено на картине); только так теперь быть не может (и он не помнил, два у него глаза или всего один), поэтому он знал, что это сон, и заставлял себя проснуться. Но рассказать о таком нельзя. Это прозвучит как мольба о сострадании.

Он старался что-нибудь выдумать. Сны, приличествующие герою. Мне снилось, говорил он, что я всхожу по очень высокой лестнице. Или: мне снилось, что я стою на дворцовом балконе. И сразу же (испугавшись, что дворцовый балкон – это слишком тщеславно): снилось, что я один гуляю по необъятному полю, полному цветов. И… (продолжайте же!)… снилось, что скачу на коне, снилось, что плыву по туманному озеру, снилось, что я на торжественном банкете – нет, это скучно.

Что, черт подери, видят во сне нормальные люди? Он что, забыл, как разговаривают с красивыми женщинами? Проклятье! Он все равно, что животное! Только и мыслей, что о картах, тактике, готовности пушек, погоде, линии горизонта, линии боя, иногда о женщине в Леггорне и всегда о Наполеоне, а теперь вот еще о боли в правой руке, несуществующей руке, о фантомной боли.

Нет, как бы он ни устал, как бы ни мучил жар, он попробует еще.

Мне снилось, что я в театре, – не годится. Снилось, что я пошел в замок и нашел тайную комнату, – нет. Помню, да, точно, я стоял на скале, а внизу ревел бурлящий поток, – нет. Я переплывал море на дельфине и услышал призывный голос, голос русалки, – нет. Мне снилось, мне снилось…

Она, должно быть, догадалась, что он все выдумывает, лишь бы ее позабавить. Ему такие сны казались неубедительными, они походили на рассказ по картинке. Но он готов придумывать сколько потребуется. Жаль только, что он не умеет сочинять лучше. Нужно что-то более поэтическое…

Иногда, рассказывая о прошлом, можно не говорить правды, точнее, говорить не всю правду. Прошлое можно приукрашивать. Иногда это даже необходимо.