Поклонник Везувия - Сьюзен Зонтаг

Не станут, не смогут…

Когда пришло известие о казни Марии-Антуанетты, неаполитанский двор оцепенел от ужаса. Королева скрылась в Портичи, в своем любимом дворце. Опасались, что она сойдет с ума. Она отказывалась видеть детей (у нее только что родился пятнадцатый ребенок), принимать ванну и переодеваться. Она выла от ярости и отчаяния, и ее поддерживал немецкоязычный хор сорока служанок. Горе королевы тронуло даже короля, но ему плохо удавалось ее утешить – каждая попытка проявить сочувствие заканчивалась тем, что король возбуждался и пытался на нее взгромоздиться. Но в объятиях мужа королева нуждалась в последнюю очередь. Ее терзала бесконечная спазматическая рвота. Доктора считали необходимым пустить ей кровь. Жена Кавалера все дни проводила во дворце, кричала и плакала вместе с королевой, мыла ей голову, пела. Только пение как-то успокаивало королеву. Музыка лечит. Когда дед нынешнего короля, Филипп V, впадал в глубокую депрессию, облегчение ему приносило только пение Карло Броччи, известного под именем Фаринелли, – величайшего голоса первой половины того века. До того, как этот кастрат-чудотворец появился при дворе Бурбонов в Мадриде, – где его на огромном жаловании удерживали в течение девяти лет, – впавший в ступор монарх не ел, не пил, не менял одежды и не правил государством. В течение девяти лет каждый вечер, ровно в полночь, Фаринелли появлялся в королевской спальне и до пяти утра исполнял одни и те же четыре песни, снова и снова, перемежая пение изящной беседой. И тогда Филипп V начинал есть, пить, позволял себя вымыть и побрить и просматривал бумаги, оставленные министрами.

Так же и жена Кавалера своим чудесным голосом успокаивала королеву. Каждый день она отправлялась во дворец и сидела с королевой в затемненной комнате, возвращаясь домой лишь поздно вечером, с красными от слез глазами. Никогда не видела более печального зрелища, – говорила она. – Горе бедняжки не знает границ.

С ее великим даром к состраданию, она горевала почти так же сильно, как королева. Но королева, в промежутках между рыданиями, затихала, и жена Кавалера успокаивалась тоже.

Королева возвратилась в город и заняла свое место в государственном совете.

Она была женщиной, – сказала королева. – Просто женщиной.

(Ваше величество!)

Я отомщу.

(Каким, спрашивается, образом тщедушное королевство обеих Сицилии может отомстить могущественной Франции?)

Францию накажет Бог, Богу помогут англичане, а англичанам поможем мы, – сказала королева.

(Вы хотите сказать, англичане помогут нам, – уточнил премьер-министр.)

Да, – сказала королева. – Они наши друзья.

И, действительно, они – он – помогли.

Спокойные воды разносторонней жизни Кавалера, столь счастливо изолированной от всяческих пертурбаций, утягивало в водоворот реального, большого мира, существование которого сейчас полностью определялось французской угрозой. Туда же уносило и Кавалера, этого рафинированного наблюдателя.

В Неаполе начал тайно заседать клуб, носивший название «Общество друзей свободы и равенства» и имевший целью разработать планы модернизации королевства. Он быстро разделился на два клуба: один ратовал за конституционную монархию, второй готов был решиться на республику. Кто-то оказался предателем; раскрылся заговор (возможно, мнимый) с целью убийства короля; из арестованных – среди которых были юристы, профессора, литераторы, доктора и отпрыски благороднейших фамилий государства – девятерых приговорили к длительным срокам тюремного заключения, а троих казнили. Королева с горечью хвастала тем, как исключительно милосердно неаполитанское правосудие в сравнении с французской бойней. Лава революции растекалась, Террор набирал силу – и в июне 1794 года природа решила спеть в унисон с историей. Произошло жесточайшее извержение Везувия, равных которому на памяти Кавалера не было. С 1631 года это было самое ужасное – или самое прекрасное? – извержение, и оно стало считаться третьим по силе за два тысячелетия, которые насчитывает современная история вулкана.

Выяснилось, в конечном счете, что вулкан не вписывается в банальные рамки красивого, интересного, величавого, зрелищного. Это был кошмар в чистом виде – черные дни и кровавые ночи. На фоне ночного неба полыхали широкие огненные струи, с ревом взмывающие вверх и в стороны, вдогонку тонкой диагональной оранжевой полоске убегающей вниз лавы. Чернильное море было багровым, луна – кроваво-оранжевой. Всю ночь ширился вал сходящей лавы. В краткое междуцарствие бледной зари было видно, как от вершины в небо поднимаются, разворачиваются, утолщаясь, веревки смоляного дыма, как они превращаются в огромную, во все небо огненно-дымную воронку, которая постепенно становилась все больше похожа на колонну. На ось этой колонны неустанно нанизывались все новые, распухающие кольца дыма, затем колонна расширялась, вбирая кольца в себя. К полудню небо совершенно почернело, солнце превратилось в дымную луну. Кроваво-красный залив кипел.

Зрелище лишало дара речи, способности двигаться.

И все же самое страшное ждало Кавалера впереди, когда небо более или менее расчистилось и взгляду открылась обычная – но так сильно изменившаяся – панорама. Смотреть на это было больно, как бывает больно смотреть на поваленное ураганом дерево, древнее, ветвистое, с густой кроной. Гора, в отличие от дерева, упасть не может, но и ее можно изуродовать. Верному поклоннику красавца-вулкана хотелось думать, что причиной позора был какой-то внутренний дефект горы. Так вышедшая после бури во двор хозяйка, оторопело глядя на огромное поваленное дерево, показывает на обнажившуюся, отвратительную, источенную термитами, комковато-коричневую внутренность ствола и утешает себя: ураган, конечно, был невероятной силы, но не он один виноват в несчастье – великан так или иначе был обречен. Извержение плоско срезало верхушку Везувия и укоротило его на одну девятую высоты. Жена Кавалера рыдала от жалости к обезображенному вулкану. Кавалер, чувствовавший примерно то же самое, сумел уговорить себя, что так было суждено – и счел это поводом для немедленного, едва утихнет извержение, восхождения.

Толо, ты здесь?

Да, милорд.

Я должен посмотреть на него.

Да, милорд.

В конце июня шестидесятичетырехлетний Кавалер в сопровождении отпустившего бороду Бартоломео Пумо достиг вершины горы, на которую ходил вот уже тридцать лет. Гора трагически изменилась. Венчавший ее конус исчез. На его месте зиял гигантский кратер с зазубренными краями.

Я хотел бы подойти ближе.

Да, милорд.

Но земля прожигала толстые подошвы башмаков, и он давился ядовитыми сернистыми и купоросными испарениями.

Толо, ты здесь?

Да, милорд.

Не уйти ли нам?

Да, милорд.

Он должен был испытывать страх, но страха не было. Гора имела право обвалиться. Содеянное вулканом рождало в душе – и было трудно себе в этом признаться – странную, с каждой минутой растущую удовлетворенность.

Вполне естественно, что этот великий собиратель ценностей присвоил и вулкан – первооснову разрушения. Сознание коллекционера раздвоено. С одной стороны, он теснейшими узами связан с консервативными силами общества, силами, которые хранят и оберегают. С другой стороны, каждый собиратель – носитель идеи разрушения. Ибо чрезмерность, свойственная страсти к собирательству, вызывает у коллекционера отвращение к себе. Союз коллекционера и его страсти таит в себе мечту о собственном роспуске. Быть может, и Кавалер, устав от несоответствия идеала, стремление к которому так свойственно коллекционерам, всему материалистическому в его душе ценителя красивых вещей и трофеев славного прошлого, давно жаждал очищающего, всепожирающего огня.

А может быть, любой коллекционер хотя бы однажды мечтал о катастрофе, которая избавит его от коллекции, – превратит в пепел или похоронит под лавой. Истребление – всего лишь окончательное лишение прав. Коллекционер, быть может, настолько разочарован жизнью, что ему хочется лишиться прав на самого себя, – как в романе о помешанном на книгах ученом-отшельнике и его легендарной библиотеке, насчитывавшей двадцать пять тысяч жизненно необходимых, незаменимых томов (непреходящая мечта, идеальная библиотека). Из любимых книг ученый развел погребальный костер и бросился в него. Но доведись такому гневливому собирателю выжить – или отойти от припадка бешенства, – и он, скорее всего, захочет начать новую коллекцию.

4

Его часто называли маленьким. Он и был невысок (ощутимо ниже Кавалера и его молодой жены) и худощав. У него была большая, слегка квадратная голова, красивое загорелое лицо с огромным лбом, широкими бровями, тяжелыми веками, глубоким желобком под выступающим носом, полными губами и широким ртом, в котором отсутствовало порядочное число зубов. Когда они с ним познакомились, он еще не выиграл ни одного важного сражения. Но у него был особенный взгляд, голодный, пронзительный, который говорил о способности сосредотачивать волю на достижении одной цели, – взгляд человека большой судьбы. Обрати внимание, – сказал Кавалер, специалист по многообещающим (и наоборот) молодым людям, – он станет величайшим из героев, которых когда-либо рождала Англия. – В этом внезапном озарении не было ничего удивительного. Звезда всегда звезда, и до изобретения летательного аппарата, позволяющего ее достичь, и после, когда уже запчастей не сыщешь. А тридцатипятилетний капитан, несомненно, был звездой, – как и супруга Кавалера.