Черубина де Габриак. Неверная комета - Елена Алексеевна Погорелая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я венки тебе часто плету
Из пахучей и ласковой мяты,
Из травинок, что ветром примяты,
И из каперсов в белом цвету.
Но сама я закрыла дороги,
На которых бы встретилась ты…
И в руках моих, полных тревоги,
Умирают и пахнут цветы.
Кто-то отнял любимые лики
И безумьем сдавил мне виски.
Но никто не отнимет тоски
О могиле моей Вероники.
Здесь Лиля Дмитриева проговаривается о сокровенном, о том, что глухими свидетельствами отзывается и в волошинских дневниках. В Коктебеле они с Лилей много говорили о «девочке», если не мечтая, то по крайней мере задумываясь об общем ребенке. Оба они любили и умели обращаться с детьми («Дети никогда не мешают», — говорил Волошин жене К. Бальмонта Екатерине, часами возясь с капризной и нервной Ниникой Бальмонт), к тому же Лиля, вполне вероятно, в беседах с Волошиным заново переживала смерть и примеряла на себя несостоявшееся материнство сестры Антонины. Рискнем предположить, однако, что не в последнюю очередь именно эта смерть в родах пугала девушку и, несмотря на многократно повторенное «нам было очень весело», напоминала о себе бредом, галлюцинациями и обещанием безумия — для матери и для ребенка.
Волошин фиксирует Лилины галлюцинаторные монологи — с подробностями, которые свидетельствуют о его напряженном внимании и погруженности в тему:
— Макс, были опять события, много и важные… Нет, не несколько минут, целых полчаса. Я видела опять Того Человека… Я умывалась… Он появился между мною и окном… там… Я чувствовала холод от него. Точные слова не помню… Они точно звучали во мне… Когда я увидала его, я всё вспомнила. И Он сказал мне, что он не должен был больше приходить ко мне, но пришел… предупредить… Что если я останусь твоей, то в конце будет безумие для меня… И для тебя. Макс. Страшно сладкое безумие. Он сказал, что девочка может быть у нас, но и она будет безумна… Что ее не надо… Макс… и что надо выбрать… Или безумие… сладкое! или путь сознания — тяжелый, больной… И я, Макс, выбрала за себя и за тебя… Я не могла иначе… Я должна была выбрать. Я выбрала не быть твоей… И «девочки» не надо… Что ж, Макс, она будет безумная?..
«Девочки не надо…» Несмотря на столь явное отречение Волошин позднее снова возвращается к этой теме и снова напоминает о «девочке». По дальнейшему короткому диалогу видно, что Макс настаивает, пытаясь прояснить для себя ситуацию: сколько в ней галлюцинаторного страха, а сколько — осознанного неприятия? Макс настаивает, Лиля же ускользает. Сознательно или нет?
— Макс, напомни, о чем мы говорили до тех пор, как я заснула.
— Лиля, ты не спала. У тебя глаза были раскрыты. Только ты не могла говорить и отвечала мне жестами. Мы говорили раньше о девочке…
Тут Волошин приостанавливается, надеясь навести Лилю на продолжение важного для него разговора, но Лиля не понимает его или делает вид:
— Почему о девочке… О Марго? Она смешная…
Как мы помним, «Девочкой» в Коктебеле именовали сумасбродную подругу Дмитриевой Маргариту Гринвальд, и «непонимание» Дмитриевой вопроса Волошина, разумеется, показательно. Деликатный и мягкий, Волошин, впрочем, более не заговаривает с ней о том, что столь явно ее беспокоит и мучает: во всяком случае, в дневниках ничего подобного не зафиксировано. Но судя по тому, как глубоко проникает этот мотив в стихи Лили, мысль о «девочке» продолжала ее волновать, а утраченная возможность стать матерью — матерью именно волошинского ребенка! — наполняла ее тайной горечью вплоть до последних дней жизни.
И все-таки — откуда этот настойчивый мотив смерти ребенка?
Возможно, и Волошин, и Дмитриева сомневались, способна ли вообще Лиля, при ее слабости и сопутствующих диагнозах, выносить и родить. Если пойти дальше, то можно допустить, что смерть дочери — не совсем выдумка и, быть может, имела место потеря нерожденного ребенка. А если учесть, что образ Вероники настойчиво возникает в поэзии Дмитриевой в конкретные временные моменты, а именно — в 1909 и 1920 годах, то это могло повториться как минимум дважды, правда, второй раз — уже не с Волошиным, а с Васильевым или с Леманом…
Сама Лиля не оставила об этом никаких свидетельств — только любовно воссозданный портрет «девочки» в «Песнях Вероники» и оплакивание ее довременного ухода:
Умерла вчера инфанта
На моих руках.
Распустились крылья банта
В пепельных кудрях.
И в глазах бледно-зеленых
Смеха больше нет.
Много гномов есть влюбленных
В их неверный свет.
Рот увял в последнем стоне,
Словно алый мак,
И на маленькой ладони —
Ранней смерти знак.
Смерть, как призрак белой дамы,
Встретилась с тобой,
И, отняв тебя у мамы,
Увела с собой.
Воля ваша, но даже если рождение и смерть Вероники — стопроцентный плод вымысла, переживание этого вымысла подлинно и мучительно. И как беспомощно, жалобно звучит слово «мама» в предпоследней строке! В этой жалобе — и оплакивание пусть фантомной, но такой горестной смерти, и тайное желание, чтобы хоть кто-то однажды назвал ее, Лилю, мамой… К счастью, несмотря на отсутствие у Дмитриевой собственных детей это желание сбылось. Когда Лиля Дмитриева стала Елизаветой Васильевой и вместе с мужем обосновалась в Петербурге, через лестничную площадку с подругой юности Лидой Брюлловой, Лидины дети охотно начали звать ее второй мамой и даже сложили об этом шуточную частушку:
Мама-прима, мама-бис,
Мама-прима, не сердись,
Мама-прима, ты любима,
Хоть люблю я маму-бис!
Часто бывала в доме Брюлловой-Владимировой и дочь ее сестры Любови — Вероника. Родившаяся в 1916 году, скорее всего
