Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга II - Кондратий Биркин

В отношении психологическом личность Сигизмунда заслуживает внимания как живой образец непостоянства и изменчивости характера человеческого. Восторженный идеалист в юности, неутешный вдовец Варвары Радзивилл в зрелых летах, Сигизмунд, входя в года, остепенился, поуходился и сделался наконец вполне практическим человеком. Благодаря этой перемене к лучшему последние двадцать лет царствования Сигизмунда были не бесполезны и не бесславны для Польши. Что же касается до Варвары Радзивилл, честь и слава ее памяти за то, что она никогда не злоупотребляла тем влиянием, которое имела на короля, сперва пламенного любовника, а потом не менее нежного супруга. Если бы у королей XVI, XVII и XVIII столетий было поболее фавориток, подобных Варваре, в истории не было бы так много позорных страниц.

АМУРАТ III, МАГОМЕТ III — СУЛТАНЫ ТУРЕЦКИЕ

СУЛТАНША БАФФО

(1575–1603)

В ясный февральский день 1576 года в Отрантском проливе при попутном северном ветре, по направлению к Ионическим островам показалась небольшая флотилия, состоявшая из одного фрегата, нескольких галер и тартан с пестрыми парусами и под флагами светлейшей Венецианской республики.

Триста лет тому назад проезд по Адриатическому морю к архипелагу был, конечно, затруднительнее и опаснее, нежели в наше время из Старого Света в Новый. Мореходу, будь он человек торговый или простой путешественник, необходимо следовало иметь тогда в запасе значительное количество боевых снарядов и еще того значительнейшее количество мужества и смелости. Турецкие корсары, подобно жадным чайкам, высматривающим добычу, стерегли европейские суда и всего чаще овладевали ими после более или менее отчаянного сопротивления. Груз захваченного корабля доставался победителям; храбрейших из пленников постигала казнь, трусливых ожидало рабство. Женщины и дети были перепродаваемы в гаремы пашей, даже султанов, и таким образом из всего экипажа убитые едва ли не были счастливее остававшихся в живых…

Путники, плывшие на упомянутом выше фрегате, судя по исправному его вооружению, приняли все меры на случай неприятной встречи: грозно светились из темных люков медные уста орудий, готовых плюнуть в неприятеля громом и смертью; пороховая камера и арсенал были исправно снабжены порохом и холодным оружием; матросы, будто на подбор, были молодец к молодцу; капитан, человек бывалый, не один раз сталкивался с турками и в правильном морском бою, и в разбойничьих схватках и, благодаря Бога, до сих пор уходил из их рук здрав и невредим. Полный хозяин фрегата, он, однако же, сам повиновался главному своему пассажиру, старику лет шестидесяти, по одеянию и приемам знатному синьору. Капитан, говоря с ним, обнажал голову и покрывался не иначе как по настоянию старика; при его приближении торопливо вставал с места; в его присутствии, отдавая приказания Матросам, избегал крупных, непечатных выражений, без которых нигде в мире не обходятся приказания, отдаваемые работающим, особенно в морском деле… Старый синьор, в свою очередь, повиновался своей спутнице, молоденькой красавице, которую Тициан, конечно, не задумался бы взять в натурщицы для своей Венеры. Сравнивая фрегат с человеческим телом, можно сказать, что капитан был его рукою, старый синьор Баффо — сердцем, а красавица, его дочь, — душою. Весь экипаж, от мала до велика, несмотря на свой республиканский флаг, единодушно признавал дочь Баффо своею царицею.

Синьор Баффо по повелению светлейшей республики, выраженному устами дожа, отправлялся губернатором на остров Корфу, тогда принадлежавший республике Венецианской. Опасность, угрожавшая этому острову со стороны турок, и беспорядица в тамошней административной сфере требовали безотлагательного назначения губернатором человека храброго, энергичного, распорядительного, и все эти качества, по мнению венецианской синьории, вмещал в своей особе избранный ею Баффо. Истый венецианец, старик своим характером напоминал древнего римлянина: Брута, Виргиния, Регула или Катона. В наше время подобный человек был бы живым анахронизмом, особенно в Италии, но триста лет тому назад порода древних римлян еще не измельчала, и в жилах сынов Италии еще можно было найти несколько капель крови их доблестных предков. Таков был и синьор Баффо, которого при всех его достоинствах можно было бы обвинить разве только в одной слабости — в его неограниченной любви к единственной дочери… Она не употребляла во зло своего влияния на отца, но не было, по-видимому, жертвы в мире, которую старик не принес бы своей возлюбленной дочери. В минуту описываемых нами событий ей был шестнадцатый год, но в течение десяти лет не проходило дня, чтобы старик Баффо не припоминал об одном странном событии, случившемся с дочерью, когда она была еще малюткою. Это было во время карнавала, когда вся Венеция, как один человек, надевая маску на лице, снимала ее со своих чувств, помыслов и, не боясь ни дожа, ни инквизиции, ни совета Десяти, веселилась, как говорится, нараспашку. О разнузданности этого веселья и говорить нечего: достаточно напомнить, что это было в XVI веке. В эту шальную пору, в сумерки, с трудом протеснясь сквозь толпы масок и достигнув наконец набережной, где его ожидала гондола, Баффо возвращался из дворца дожей, куда ходил по делу к одному из сослуживцев. Спускаясь по мраморным ступеням пристани, Баффо заметил, что за ним по пятам следует какая-то таинственная маска — мужчина или женщина, трудно было угадать как по костюму, так и по походке. Готовясь шагнуть в причалившую гондолу, Баффо почувствовал, что маска легонько тянет его за край плаща; он остановился и сквозь глазные прорехи своей маски устремил на своего преследователя или преследовательницу удивленный взгляд. Он не без волнения ожидал, что эта таинственная особа, распахнув плащ, покажет ему знакомый пояс с тремя буквами: C.D.X,[6] но ничего подобного не было… Напротив: смиренная фигура маски наполняла не сыщика, а скорее робкого просителя.

— Чего же ты хочешь от меня? — спросил Баффо нетерпеливо.

— Позволь мне войти в гондолу синьора, — отвечал с иностранным выговором дребезжащий старушечий голос.

Синьор вздохнул свободнее. При совершенном сознании своей правоты пред правительством, при всей приязни к нему сановников республики, при всем своем мужестве Баффо не менее всякого простого венецианца опасался пьомб, колодцев, инквизиционных камер и плахи подвального этажа дожского дворца.

— А потом? — спросил он свою спутницу, улыбаясь под маскою.

— Потом синьор позволит мне выйти на набережной у церкви Георгия Великого, — отвечала старуха.