Ешь правильно, беги быстро. Правила жизни сверхмарафонца - Стив Фридман

Главное, чему учит Курос, это что сверхмарафоны – занятие трансцендентное. Он строго определяет это занятие как проверку «метафизических», а не врожденных способностей или уровня подготовки, которая возможна только при постоянном беге в течение 24 часов и более. «Бегун с утра и до вечера остается один на один с течением времени, и при этом ему нужно продолжать бежать. Тем самым человек доказывает, что он может продолжать бег независимо от своего природного дара, уровня подготовки, так как все эти элементы по сравнению с продолжительностью самого бега уже не будут иметь никакого значения». Курос считает, что 50-мильные забеги или забеги по кругу не могут называться сверхмарафонами, хотя и оговаривается, что уважает эти беговые дисциплины, преимущество в которых получают наиболее тренированные и талантливые бегуны. Настоящий же сверхмарафонец, по мнению Куроса, должен пройти испытание отсутствием сна и полным физическим истощением. И только после этого он «будет в состоянии добыть энергию даже тогда, когда закончится топливо».

Это высказывание Куроса, а также воспоминания о блаженстве, наступающем по ходу сверхмарафона за пределом физических возможностей, очень мне помогли, когда где-то за девять дней до старта я среди ночи направился в туалет и сильно ушиб мизинец. Утром мизинец был уже иссиня-черным и, казалось, держался только на мышечных и соединительных тканях. В общем, я его сломал. Всю неделю я пытался приматывать его лейкопластырем к безымянному пальцу. Я пытался гулять по пляжу с привязанными к пальцам палочками от леденцов. Пытался носить плотную обувь. Говорил себе, что у меня есть еще целых девять дней и что тело иногда может творить чудеса.

В конце концов я даже был в какой-то мере благодарен своей прошлой травме: она помогла лишний раз осознать, ради чего я вообще бегаю сверхмарафоны. Точно не ради того, чтобы установить новый рекорд. И не ради физического удовольствия. Чтобы пробежать 100 миль и более, нужно довести тело до предела возможностей, а разум – до грани сумасшествия, и дойти до точки, где ты можешь сам менять свое сознание. И все это для того, чтобы обрести ясность осознания. Мой учитель йоги не зря говорил, что «травмы – наши лучшие учителя».

Я уверен, что многие бегают сверхмарафоны по той же причине, по которой другие принимают наркотики, влияющие на их сознание и настроение. При этом я не преуменьшаю значение дружбы между бегунами, чувства свершения чего-то важного, ощущения единения с природой – всего, что я обрел благодаря карьере бегуна. Но чем больше и дальше я бегал, тем яснее понимал, что на самом деле искал такое состояние сознания, когда испаряются все волнения, проблемы, казавшиеся неразрешимыми, а на их место приходит осознание всей красоты и бесконечности мироздания, в один момент, четко и ясно. Не думаю, что люди, начиная бегать, задумываются о достижении этого состояния. Я точно не думал. Но уверен, что все, кто занимается сверхмарафонским бегом, раз за разом достигают этого состояния. Главное – понять, когда оно наступает. Мне в этом помог перебитый мизинец.

К началу забега мизинец отзывался болью при каждом шаге, но я пытался не обращать на боль внимания. Мне было о чем еще подумать. Например, о Нуне, Масаюки и Риойчи или австралийце Талманне. На одного участника я обратил особенное внимание: это был поляк, и он прибежал в Грецию из Польши, толкая перед собой коляску с вещами. Звали его Петр Корыло, по дороге он забежал в Рим, чтобы увидеть Папу Римского. Я был восхищен его прямодушием, но понимал также, что он наверняка устал, и не считал Петра серьезным конкурентом.

Маршрут «Спартатлона» пролегает по довольно пологим холмам, что, впрочем, тоже представляет своеобразную проблему. Например, на крутые горки Hardrock даже самые быстрые бегуны-сверхмарафонцы вынуждены забираться пешком. На «Спартатлоне» же оправдание переходу на шаг может быть только одно – слабость. Так что мне пришлось двигаться только бегом. Талманн и Нун шли первыми, этого и следовало ожидать. Поляк приблизительно в районе 21-го километра обогнал Нуна и неплохо смотрелся на трассе.

Пейсеры на «Спартатлоне» не предусмотрены, первая встреча с командой поддержки возможна только после 50 миль. Я держал ровный темп, иногда перекусывал гелями, картошкой, бананами, пил энергетические напитки и пытался сконцентрировать внимание на текущем моменте: на следующем шаге и на шаге после него. Около пяти вечера температура воздуха была выше 35 градусов, я уже достаточно отбежал от моря, пробежал по извилистым дорогам вдоль апельсиновых садов, через древний город Коринф мимо сиявших в лучах солнца знаменитых колонн храма Октавии. Я бежал навстречу солнцу, садившемуся за холмом, и все вокруг было окрашено в глубокий алый цвет. Было очень жарко, губы потрескались, я старался ни о чем не думать – предстоял еще длинный путь, и думать было опасно, слишком легко можно было прийти к рациональному выводу о том, где я находился в данный момент и сколько еще предстояло пробежать. А такие рациональные выводы могли послужить сигналом и к рациональному желанию – сдаться. Так что я старался направить сознание в ту точку, где нет мыслей, и уловить тот самый момент, который приносит бегунам на сверхмарафонские дистанции столько радости.

Люди часто спрашивают, о чем я думаю, когда бегаю много часов подряд. Я уверен: беспорядочные мысли – это враги бегуна-сверхмарафонца. Думать лучше всего о простых и примитивных вещах: когда ел в последний раз, сколько еще бежать до следующей станции помощи, где находятся конкуренты, с какой скоростью ты бежишь. Ни о чем больше думать не стоит, лучше раствориться в текущем моменте, где ничто не имеет значения.

Но мне было совсем не просто удержаться на третьем месте, и я хотел пить. Каждый раз, когда пробегал мимо кого-нибудь из местных жителей, например мимо виноградаря или деревенской старушки, сидевшей в тени, я кричал: «Панос, ниро паракало!», то есть «Воды, льда, пожалуйста!», но меня никто не понимал. В один из моментов я подбежал к одинокой таверне, и ко мне подошла старушка в синем платье. «Панос, ниро паракало!» – сказал я, и – о чудо! – она, кажется, меня поняла. Она прокричала что-то человеку, стоявшему в дверном проеме, жестом показала, что я прошу воды.

У нее были полные руки и ноги, лицо, иссушенное солнцем и ветром. Мужчина передал ей огромный стакан воды со льдом, а она – мне. Даже если бы этот лед в тот момент был из таза со свежепойманной рыбой, мне было бы все равно. Для меня этот лед был дороже всех бриллиантов мира. Она протянула еще горстку листьев базилика из своего садика. Я пытался пить и благодарить ее одновременно и в этот момент заметил, как она пытается положить базилик в мою сумку на поясе, в которой у меня были гели и еда. Я снял сумку, старушка взяла один листик базилика, заложила его мне за ухо и поцеловала в щеку.

И в этот момент я внезапно ощутил невероятный прилив сил. То ли ее помощь и доброта, то ли вода, базилик (я позднее узнал, что эта пряность считается королевой среди приправ, и называется она так от древнегреческого слова «басилевс», что означает «царь», и что в Греции она символизирует удачу и силу), но что-то у меня в сознании изменилось. Это был как раз тот самый любимый момент сверхмарафона, которого я всегда ждал. Момент, когда кажется, что все бессмысленно, что продолжать бег дальше совершенно бесполезно, но кто-то по-доброму обращается к тебе, или ты делаешь следующий шаг, или глотнешь воды, и вдруг понимаешь, что все не напрасно, как раз наоборот – продолжать бег, особенно в момент, когда тебе это кажется бессмысленным, сейчас самое важное в жизни. Многие бегуны ощущают такую ясность сознания после забега или тренировочной пробежки, достигнув состояния полного изнеможения и одновременно восхитительной усталости. Сверхмарафонцам такой момент ясности сознания практически гарантирован.

Всё было так же, как и за мгновение до этого: я был тот же, немного обезвоженный, хромал из-за перебитого мизинца, мне было жарко, я устал, квадрицепсы и икроножные мышцы болели так, как будто их отбили бейсбольной битой. Но я ощущал себя совершенно иным человеком.

Я стал наращивать скорость. Я обогнал Нуна, Талманна, впереди оставался поляк. Только новичок мог начать вести забег после десятой мили: это равносильно самоубийству. Вести забег после 25 миль – упрямство самоубийственное, но уже достойное уважения. Продолжать вести забег после 50 миль – форменное безумие. Или я сильно ошибался на его счет? В любом случае это было уже опасно.

Я пробегал через виноградники, зная, что Корыло впереди. И настолько впереди, что я его не видел.

Мне нужно его догнать, но нельзя было думать только об этом. Точно так же важно добраться до финиша, вложив в это все силы, но при этом нельзя было думать только о финише. Когда я добрался до 50-мильной отметки, мне нельзя было думать о том, что предстоит пробежать еще 100. Нужно было об этом помнить и забыть одновременно. Да, мы продолжаем бег вперед, но должны оставаться в настоящем. Я справлялся с этой задачей следующим образом: мысленно разбивал дистанцию на небольшие отрезки, которые можно мысленно охватить целиком. Например, иногда я обращал все внимание на то, чтобы добраться до следующей станции помощи, расположенной через три мили. А иногда представлял себе следующее укрытие от солнца или просто даже следующий шаг.