Капица. Воспоминания и письма - Анна Алексеевна Капица

и я сформировавшийся человек. И, главное, вся глупость в том, что вот уже 13 лет я только и думаю о том, как помочь нашей науке и нашему строительству, а от меня хотят либо того, что я считаю вредным, либо того, что я фактически не могу сделать, как, например, воссоздать мою [кембриджскую] лабораторию. Ее можно перевезти – это правда, но воссоздать ее заново, с самого начала, я не в состоянии. Я, конечно, могу заняться физиологией, но этого здесь почему-то не хотят. А я уверен, что годов через 5 у меня были бы не меньшие успехи в этой области, чем в физике.

Ну вот, Крысеночек мой милый, как же твой приезд может это изменить и мне помочь? Только сознание того, что время покажет мою правоту, заставляет меня находить силы для жизни, а любовь к тебе и детям – это другой источник сил. Но, конечно, Аничка, если ты приедешь, то, я думаю, тебя выпустят и тут будут рады твоему приезду. Но, Крысеночек мой милый, я буду так волноваться за ребятишек, что спокойствие и счастье, которые я получу от твоего приезда, совсем поглотятся в этих волнениях. Ведь, дорогая моя, я хорошо понимаю твои чувства и их причины и хорошо знаю, как ты меня любишь, и как ты заботишься о моем здоровье, и почему ты считаешь, что мои нервы сейчас в жалком состоянии. Все это правда, но сознание своей правоты, безусловно даст мне силы пережить все предстоящие испытания…»

1 марта произошло наконец первое движение в переговорах о научном оборудовании. Полпред СССР в Лондоне И. М. Майский просит Резерфорда принять советника полпредства С. Б. Кагана «для беседы». 5 марта Резерфорд отвечает Майскому, что готов принять Кагана. И назначает дату и время: 12 марта в полдень, в Кембридже, в Кавендишской лаборатории.

«№ 92

12 марта 1935 г., Кембридж

… Сегодня был интересный день. То, что Тебе обещали и [о чем] говорили, было исполнено, а именно: приезжал гражданин от М[айского] и долго беседовал с Кр [окодилом]. Беседа была очень дружеская, и Кр[окодил] вполне высказал все, что он на этот счет думает, и как, по его мнению, надо с Тобой обращаться, чтобы получить от Тебя максимум успеха, и что, по его мнению, такое обращение, как теперь, погубит Тебя окончательно. И всё в этом духе.

Насчет покупки лаборатории он пояснил, что эта лаборатория – дар Университету от R.S.[72] и что вряд ли Университет примет такое предложение, но что он думает, что если Тебе нужна будет помощь, то, конечно, они все сделают всё, чтобы Тебе помочь, Тебе лично. И это он постарался разъяснить тоже.

Я думаю, что сейчас положение такое: начнутся переговоры, лед разбит, Кр[окодил] очень дружески настроен и подчеркнул, что в этом Ты лично должен иметь дело. <…>

Говоря о Тебе лично, Кр[окодил] также захватил вопрос более широко. В начале разговора гражданин сказал, что Ты счастлив и все хорошо, но Кр[окодил] ответил, что этого ему не надо говорить, он Тебя слишком хорошо знает, чтобы этому верить; что он читал Твои письма и видел тех, которые видели Тебя, и этого ему довольно, чтобы знать, что Ты не можешь вдали от своей лаборатории быть счастливым и довольным. Так что этот вопрос был сейчас же ликвидирован.

Ты знаешь, какой он гениальный человек, ну так Ты можешь хорошо представить, что он говорил и как. Он указал, что Тебя погубят, если поставят во главе большого института. Что тебе надо спокойную и мирную обстановку для работы, и без всяких административных вопросов. И тогда Ты даешь блестящий результат. Но главное для всякого ученого – это чувство свободы и доверие. <…>

Я сказала Кр[окодилу], что напишу Тебе, потому что Ты в этом заинтересован больше кого-либо другого, и Тебе надо об этом знать. Он вполне со мной согласился. Я думаю очень серьезно, что от этого разговора можно ждать очень хороших результатов. Хочется верить, что наши наконец поймут, что для них, черт возьми, стараемся, и никто их обманывать не хочет…»

В начале 20-х чисел марта (письмо не датировано) Резерфорд направляет С. Б. Кагану письмо, в котором отвечает отказом на предложение советской стороны купить у Кембриджского университета научное оборудование Мондовской лаборатории. В сентябре, когда вопрос о продаже оборудования Мондовской лаборатории наконец сдвинулся с места и был близок к благополучному решению, Резерфорд в письме от 25 сентября объяснил П. Л. Капице, почему он отказал в марте.

«Вы, вероятно, знаете, – писал Резерфорд, – что шесть месяцев назад Ваше посольство в Лондоне предложило купить основную часть оборудования Мондовской лаборатории на условиях, которые подлежали бы согласованию. Я обнаружил, что ни Университет, ни Королевское общество не были готовы рассматривать это предложение, которое мне пришлось поэтому с благодарностью отклонить. <…> Естественно, что в существующих обстоятельствах я не испытываю желания помогать кому бы то ни было, кроме Вас, поскольку чувство моей благодарности к СССР нельзя назвать особенно сильным…»

13 апреля, не имея никаких сведений о ходе переговоров полпредства СССР с Резерфордом (Капица с самого начала не был допущен к этим переговорам, что в конечном итоге и привело к их провалу), Петр Леонидович пишет отчаянное письмо жене:

«№ 66

13 апреля 1935 г., Москва

…Жизнь изумительно пуста сейчас у меня. Другой раз у меня кулаки сжимаются, и я готов рвать на себе волосы и беситься. С моими приборами, на моих идеях, в моей лаборатории другие живут и работают, а я здесь один сижу, и для чего это нужно, я не понимаю. Хочется кричать и ломать мебель. Мне кажется подчас, что я схожу с ума. Только валерьянка с ландышем (рецепт моей мамаши) меня спасают подчас.

Да, Крысеночек мой любимый, логика твоих писем меня убивает, так как ты не хочешь видеть психологии или, вернее, психики. Жизнь руководствуется не логикой, а эмоциями. И, Крысенок мой милый, почувствовать, как я страдаю, подчас ведь, кроме тебя, до этого абсолютно никому нету никакого дела.

Утешь меня, я прошу!

Прости, Крысок, за истерику [в] письме, ведь она неминуема, и все же следует тебе знать хоть примерно, в каком [не] равновесном состоянии я нахожусь. Мне теперь совсем ясно, как губили больших людей, как груба может быть жизнь и как, когда нет такого человека, как Крокодил, трудно приходится ученым, и какой подлец А. Ф. [Иоффе] …»

24 апреля 1935 года известие о «похищении» в СССР кембриджского профессора проникло