Капица. Воспоминания и письма - Анна Алексеевна Капица

них. Я знаю, что сейчас единственное, что Тебя подбадривает, – сознание, что Тебя любят, о Тебе беспокоятся. Но я бы хотела, чтобы Ты это знал и помнил и без моих писем. Потому что ведь может же случиться, что письма будут хуже ходить, задерживаться и пр. И к этой мысли Ты должен привыкнуть. И знать, что если даже нет писем, то все-таки все хорошо и благополучно, о Тебе я помню каждую минутку моей жизни и никогда не перестану помнить и любить. Ты знай, что если что случится, то я приеду сейчас же, как бы ни было, мой дорогой, сложно это и трудно. <…>

Ты знаешь, кто очень трогателен и мил ко мне, – это Мах B[orn] [71]. Он часто заходит поболтать, и у нас есть много, о чем можно говорить. Особенно его волнует интернациональное положение ученых и как их предохранить от произвола националистически настроенных правительств. Это вообще очень интересный и нужный вопрос, и если ученые не спохватятся теперь, то потом будет очень трудно что-нибудь сделать. Но ведь организовать ученых очень трудно. У них ведь, кроме общих интересов, которые их соединяют, есть масса всяких предрассудков и мелкой зависти. Те, которые занимают места, не очень-то хотят протестовать или организовываться с теми, которых выгоняют или притесняют. Ну, да это вопрос, который надо хорошенько продумать, прежде чем что-нибудь предпринять. <…>

Маме продлили визу еще на три месяца, это теперь делается очень просто и скоро. Она пока еще не хочет уезжать. Да и мне удобнее с ней. Моя хорошенькая девица оказалась совершенно неспособной нянькой. Она ничего не умеет делать и совершенно не умеет обращаться с детьми. Просто не знает, что с ними делать и как ими заниматься. Так что через два дня мы с ней расстаемся. Я думаю, к обоюдному удовольствию.

Она – замечательный продукт мелкобуржуазного воспитания. Так как по отношению к детям она была вроде ледяного столба, то я ей сказала, чтобы она помогала больше куке (кухарке. – П. Р), а когда ей предложили в детской вымыть пол, то она сказала: «Я никогда не мыла, я не знаю как. И я бы очень не хотела, чтобы мои знакомые узнали, что я мою пол»! Ну вот, после таких разговоров я с ней и предпочла расстаться. Она полна мелкобуржуазных предрассудков, прямо набита ими. Что она думает делать, я не знаю. Живут же на свете чудаки, которым стыдно работать…»

«№ 72

7 февраля 1935 г., Кембридж

…Ты обо мне не беспокойся, я опять в порядке, и все хорошо. Знаешь, иногда очень тоскливо и страшно, но это проходит, и тогда я полна энергии и бодрости, ничего не может меня остановить в моих желаниях Тебе помочь. А тоска нападает не часто, и я знаю, что с ней надо бороться.

Дорогой мой, насчет моего рисования. Очень трудно сказать, стоит ли мне сейчас им заниматься. Видишь ли, это значит совсем изменить весь образ жизни, а я не уверена, что это в данный момент разумно. Ведь я никогда не хотела выставлять, не зная наверное, что это пойдет мне на пользу. Я думаю, я еще подожду с рисованием, т. е. с тем, чтобы выставлять. А понемножку я работаю дома и стараюсь не терять практики, но все-таки в данный момент меня больше интересуют портреты, хотя я пейзажи и очень люблю. Но не чувствую, что я достаточно сильна в портретной живописи, чтобы перейти на что-нибудь совершенно мне чуждое, как пейзаж. Но, Зверочек дорогой мой, Ты не беспокойся, я это не заброшу и всегда вернусь к более активной художественной деятельности, как только почувствую, что Ты у меня лучше себя чувствуешь и я могу немного успокоиться. Тогда рисование даст мне большое удовлетворение…»

«№ 45

14–16 февраля 1935 г., Москва

…Сравнивая с Англией, все же как ни печально, но надо сознаться, что отношение к науке здесь еще далеко не нормальное. Нету уважения и искреннего понимания важности науки. Да, правда, Маркс, Энгельс, Ленин, все указывали на науку как на фундамент для социального развития. Это многие знают, но не чувствуют. Что техника, машины, тракторы необходимы, это все понимают, а что наука нужна, что все тракторы и машины только и возможно было развить благодаря науке, это мало кто знает. Не открой Фарадей в 1833 году индукцию, так бы мы [и] ездили на телегах, жили при свечах и рассылали письма с нарочными. У нас так увлекаются копированием иностранных машин, что никто не задает вопрос, а что же будет, когда все машины будут перекопированы? Как же будет тогда? Должно быть, Запад создаст к тому времени еще новые и новые машины, которые мы будем копировать. Уважения к оригинальной научной мысли никакого. Звание профессора или академика не вызывает уважения. <…>

Отсутствие точек опор в виде сознательного уважения к науке и ученым и личного мне доверия заставляют чувствовать меня очень пессимистично. Но я, конечно, честно делаю все, что от меня зависит для успеха дела. Но есть вопросы, [где] на компромиссы я идти не смогу. Я требую уважения к себе и к моей работе. <…>

Да, дорогая моя, твоя любовь для меня большая поддержка, без нее я бы не пережил всего того, что на меня навалилось. Но я думаю, Крысеночек, ты очень хорошо сейчас разбираешься в создавшемся положении, и твои письма показывают, какой ты у меня хороший и умный жин. И теперь, когда тебе пришлось пожить, так сказать, самостоятельно, ты, наверное, много поняла в жизни, чего не понимала раньше, и я вижу, ты тоже начала больше ценить меня, чем прежде. Если нам удастся пережить все и действительно создать тут работу, не поссорившись с Кр[окодилом], которого я больше всех люблю после тебя с поросятами, то я не буду жалеть о происшедшем. Но впереди много чего еще есть, главное, доверие. А все же свою страну как ни ругаешь, но ей прощаешь больше, и, если и произошло недоразумение, надо все сделать, чтобы его выяснить. Ну вот, Крысеночек, философия жизни…»

«№ 78

17 февраля 1935 г., Кембридж

…Крокодил очень расстроился, когда я сказала ему о том, что у Тебя нервы не в очень-то хорошем порядке. Он сказал, что ждал этого, но очень ему неприятно, что Ты такой бедный. Спросил меня, спишь ли Ты хорошо, а когда я сказала, что Ты в такое время плохо спишь, то он сказал, что это еще хуже и что надо что-нибудь Тебе сделать,