Александр Пушкин и его время - Всеволод Иванов

Воронцов был строен, худощав, красив, никогда не возмущался, никогда не терял самообладания, ни в мирной жизни, — ни в боях, держась очень чопорно— на манер английского аристократа.

Александр Иванович Тургенев рассказывает в своем письме к Вяземскому, как им был подготовлен переезд Пушкина в Одессу:

«Я после и сам два раза говорил Воронцову, истолковал ему Пушкина и что нужно для его спасения. Кажется, это пойдет на лад. Меценат, климат, море, исторические воспоминания — все есть; за талантом дело не станет»… «Я говорил с Нессельроде и с графом Воронцовым о Пушкине. Он берет его к себе от Инзова и будет употреблять, чтобы спасти его нравственность, а таланту даст досуг и силу развиться».

Приехав в Одессу в июле 1823 года, Пушкин явился к Воронцову, был им обласкан, зачислен на службу, приглашен бывать «запросто», даже пользоваться его огромной библиотекой.

В воронцовском дворце к обширной мраморной зале с одной стороны примыкали бильярдная и кабинет графа, с другой — голубая гостиная графини.

В этих двух первых комнатах — в бильярдной и кабинете — собирались сослуживцы, подчиненные и друзья генерала. Голубая гостиная спервоначалу пустовала.

Воронцов не сразу представил Пушкина своей жене — графине Елизавете Ксаверьевне: графиня в Одессу вернулась лишь в сентябре 1823 года и сперва не принимала — в октябре у нее родился сын.

Зимний сезон выездов, приемов, балов, маскарадов у Воронцовых начался, таким образом, только в ноябре и снова прервался в марте — великим постом, когда Воронцовы отбыли в свое поместье в Белую Церковь. Вернулись они к Пасхе, в конце апреля, а в июне уже графиня уехала в Крым, в Гурзуф, откуда вернулась только 25 июля 1824 года.

Пушкин рад был Одессе, встрече с новыми людьми, бывшими крупнее, значительнее, чем в кишиневском захолустье. Рад европейскому быту, свободе, отсутствию аракчеевщины, а главное — морю. Снова август, душа поэта разогрета, расплавлена чудесной осенью, опять виноград, опять беззаботность, от которой пришлось отвыкать в Кишиневе. И снова прибоем в нем оживают воспоминания о Гурзуфе, оживает тема любви… Затаенная, незабываемая тема: Она, осень, море…

Чью тень, о други, видел я?Скажите мне: чей образ нежныйТогда преследовал меняНеотразимый, неизбежный?

И в первой главе «Евгения Онегина» в это же время повторяется эта же мучительно ускользающая тень:

Я помню море пред грозою:Как я завидовал волнам,Бегущим бурной чередоюС любовью лечь к ее ногам!Как я желал тогда с волнамиКоснуться милых ног устами!

«…Я прочел ему (поэту Туманскому из Одессы. — Вс. И.) отрывки из Бахчисарайского фонтана (новой моей поэмы), сказав, что я не желал бы ее напечатать, потому что многие места относятся к одной женщине, в которую я был очень долго и очень глупо влюблен, и что роль Петрарки мне не по нутру», — пишет Пушкин в письме к брату 25 августа 1823 года.

В «Путешествии Онегина», написанном позднее, он опять, но уже совсем по-другому, обращается к одесской осени 1823 года — вспоминает море.

Какой во мне проснулся жар!Какой волшебною тоскоюСтеснилась пламенная грудь!Но, муза, прошлое забудь.

Какие б чувства ни таилисьТогда во мне — теперь их нет:Они прошли иль изменились…Мир вам, тревоги прошлых лет!В ту пору мне казались нужныПустыни, волн края жемчужны,И моря шум, и груды скал,И гордой девы идеал,И безыменные страданья…

Будем считать, что в этих отрывках витает образ старшей из сестер Раевских — Екатерины Николаевны. И может быть, это верно и потому, что об этом сам поэт молчит чрезвычайно упорно…

Есть одна очень существенная деталь в биографии Пушкина — особенность его любви к женщинам старше его годами. О них мы ничего не знаем от самого поэта, они затаены молчанием, их имена сомнительны, в донжуанском списке их имена просто не названы.

— Noli me tangere![12] — мог бы воскликнуть поэт…

Что ж было в ней, в этой особой глубокой любви с «сединкой на виске»? Неутомимая и неутоленная тоска поэта по материнской ласке? Отзвук холодного, бессемейного детства? Отчаяние, длительное, не находящее верной и нежной помощи в друге? Своевременно явившееся влечение к нежности, к красоте уже не легкомысленной, но умудренной временем, исполнившейся печального очарования, как золотящаяся осень? Как элегия приближения к вечной зиме? Наконец, бесконечная вера в женщину, в ее великую нежную силу?

Мальчиком, еще в Лицее, Пушкин письмом отчаянно дерзко объяснился в любви Екатерине Андреевне Карамзиной, супруге историка, старше его целыми двадцатью годами. Как это могло случиться? Один современник отзывался о ней так: «Она была бела, холодна, прекрасна, как статуя в древности. Если бы язычник Фидий… мог захотеть изваять Мадонну, то, конечно, он дал бы ей образ Карамзиной в молодости…»

Преклонение перед этой женщиной Пушкин сохранил до конца своих дней. Накануне своей роковой женитьбы Пушкин писал Вяземскому:

«Сказывал ты Катерине Андреевне о моей помолвке? я уверен в ее участии, но передай мне ее слова — они нужны моему сердцу, и теперь не совсем счастливому».

Старше Пушкина была и Катя Раевская. В хороводе царскосельских Наташ, Лаис, Армид, петербургских «красоток молодых» Пушкин не встречал девушек, подобных Кате. Старше его годами, серьезная, вымуштрованная своей англичанкой-гувернанткой, в ту баснословную осень она не флиртовала с ним, двадцатилетним поэтом, она помогала ему читать Байрона.

Какой из героинь Байрона виделась она Пушкину? Лейлой из «Гяура»? Медорой из «Корсара»? Зулейкой из «Абидосской невесты»? Девушкой из Сарагоссы из «Чайльд Гарольда»?

Из ее вишневых уст на смуглом лице истекали зияющие звуки чуждой английской речи, она была его Беатриче, путеводительницей по раю поэзии. Наконец, из всех сестер Раевских, она продолжительнее всех встречалась с Пушкиным. Покинув Гурзуф, увозя с собой ее образ, поэт посетил Бахчисарайский дворец, видел там в оставленном серале «Фонтан слез»… Там жила, витала легенда о том, как гордая пленная девушка отвергла любовь своего властелина-хана… В Кишиневе Пушкин ближе всех был с генералом Орловым — он потрясен был известием, что Орлов сделал Кате предложение. Из Каменки скакал Пушкин с Раевскими в Кишинев — зачем? Чтобы убедиться, что это именно так, что его Катя «другому отдана» — «толстому генералу». Он мучился одиночеством в Каменке, в Кишиневе, пока не увидел счастливую чету Орловых в Кишиневе, он бывал у Орловых своим человеком. Но это не было его радостью. И наконец, пережил падение генерала графа Орлова, хмурый отъезд четы Орловых из Кишинева, когда Пушкин оказался в Одессе, спервоначалу в еще большем одиночестве среди нового города.

Внимание Пушкина за все это время непрерывно приковано к ней, которую он в дружеских разговорах почтительно именует «Марфой Посадницей».

И в Одессе Пушкин обращается к этой сладкой и горестной для него теме — теме его собственной неразделенной любви, усугубленной обозначившейся гибелью счастья Кати. Так возникает поэма «Бахчисарайский фонтан». И невольно хочется приписать к этим двум словам третье — «Бахчисарайский фонтан слез».

Позднее, когда в творческой спокойной скуке села Михайловского выступит под пером Пушкина из мрака прошлого великолепный «Борис Годунов», поэт снова восхищённо напишет другу Вяземскому:

«Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова!.. Не говори, однако ж, этого никому».

О, любовь к Кате Раевской — это не простая любовь.

И мы, увлекаемые вихрем пушкинского глубинного творчества, где темы родятся из неких извечных недр, подтолкнутые приведенным высказыванием поэта о сходстве между Орловой и Мариной, вспомним в «Борисе Годунове» сцену:

«Ночь. Сад. Фонтан».

И тут фонтан! И страстные речи Димитрия не могут ли оказаться схожими с речами самого поэта, пусть, может быть, и не слетевшими тогда с языка перед суровой Катей:

Тебя ли вижу я,Одну со мной, под сенью тихой ночи?Как медленно катился скучный день!Как медленно заря вечерня гасла!..

Твоя любовь… что без нее мне жизнь,И славы блеск, и русская держава?В глухой степи, в землянке бедной — ты,Ты заменишь мне царскую корону,Твоя любовь…

Но все эти поэтические речи не нужны Марине — ведь прежде всего она честолюбива: она жаждет царского престола, власти, богатства.

Мы можем лишь гадать — были ль речи между поэтом и Катей Раевской похожи на речи между собою двух вышеприведенных исторических личностей? Возможно, что-нибудь подобное могло быть — в Димитрии есть черты поэтические, а твердость и властность Кати-Марины несомненна…