Бледный огонь - Владимир Набоков

Это самое прелестное двустишие во всей Песни. >>>

Строка 579: Другая

Я далек от намерения намекать на существование какой-то другой женщины в жизни моего друга. Он безмятежно играл роль образцового мужа, предназначенную ему его провинциальными почитателями, а кроме того, смертельно боялся жены. Не раз я останавливал сплетников, которые связывали его имя с именем одной из его студенток (см. Предисловие). В последнее время американские романисты, в большинстве своем принадлежащие к Объединенному английскому отделению, по той или иной причине гуще пропитанному литературным талантом, фрейдистскими фантазиями и презренной гетеросексуальной похотью, чем весь остальной мир, заездили вконец эту тему, и поэтому мне было бы слишком скучно представлять здесь сию молодую особу. Во всяком случае, я ее почти не знал. Однажды вечером я пригласил ее в гости вместе с Шейдами со специальной целью опровергнуть эти слухи, — это напоминает мне, что мне следует кое-что сказать о любопытном ритуале приглашений и ответных приглашений в унылом Нью-Уае.

Справившись в моем дневнике, я вижу, что в течение пяти месяцев моих сношений с Шейдами я был приглашен к их столу всего три раза. «Посвящение» имело место в субботу, 14 марта, когда я обедал в их доме со следующими лицами: Натточдагом (которого я видел каждый день в его кабинете), профессором Гордоном из музыкального отделения (который полностью завладел беседой), главой русского отделения (комедийным педантом, о котором чем меньше будет сказано, тем лучше) и тремя-четырьмя неотличимыми женщинами, из которых одна (г-жа Гордон, кажется) была беременна, а другая, совершенная незнакомка, непрерывно говорила, со мной или, вернее, в меня, от 8 до 11 вследствие неудачного послеобеденного распределения наличных стульев. В следующий раз я был приглашен на меньший по числу гостей, но отнюдь не более уютный souper, в субботу, 23 мая, где присутствовали: Мильтон Стоун (новый библиотекарь, с которым Шейд до полуночи обсуждал распределение некоторых трудов о Вордсмите), добрый старый Натточдаг (которого я продолжал видеть каждый день) и недеодоризованная француженка (которая дала мне полную картину преподавания языков в Калифорнийском университете). Дата третьей, и последней, трапезы у Шейдов не занесена в мою книжечку, но я знаю, что это было однажды утром в июне, когда я принес чудный план королевского дворца в Онхаве, который я начертил со всевозможными геральдическими тонкостями, тронутый золотой краской, не без труда мною добытой, — и меня любезно задержали на импровизированный завтрак. Я должен добавить, что, несмотря на мои протесты, все три раза вегетарианские ограничения моей диеты не были приняты во внимание, и мне были предложены мясные продукты среди или вокруг оскверненной ими зелени, которой я мог бы соблаговолить отведать. Я довольно искусно реваншировался. Из дюжины или около того приглашений, сделанных мной, Шейды приняли ровно три. Каждая из этих трапез была организована вокруг какого-нибудь одного овоща, который я подверг стольким же изящным метаморфозам, как Пармантье свой излюбленный клубень. Каждый раз у меня был лишь один дополнительный гость, чтобы занимать г-жу Шейд (которая, видите ли, — тут я утончаю голос до женского регистра — страдала аллергией к артишокам, к авокадо, к африканским желудям — словом, ко всему, что начиналось на букву «а»), Я нахожу, что ничто так не отбивает аппетита, как присутствие одних пожилых людей вокруг стола, марающих салфетки своей разлагающейся косметикой и пытающихся тишком, под прикрытием беспредметной улыбки, удалить раскаленное пыточное острие малинного зернышка из пространства между фальшивой десной и мертвой десной. Поэтому я приглашал молодых людей, студентов: в первый раз сына падишаха, во второй раз моего садовника, а в третий раз эту девицу в черном трико, с длинным белым лицом и веками, подкрашенными вурдалаковой зеленью, но она пришла очень поздно, а Шейды ушли очень рано, — я сомневаюсь, что фактическая конфронтация длилась более десяти минут, после чего мне пришлось развлекать эту молодую особу граммофонными пластинками далеко за полночь, когда она наконец кому-то позвонила и попросила сопроводить ее в столовку в Дальвиче. >>>

Строка 584: Мать и дитя

Es ist die Mutter mit ihrem Kind[25] (см. примечание к строке 664). >>>

Строка 596: Указывает на лужи в подвале своего дома

Все мы знаем эти сны, в которые просачивается нечто стигийское, и Лета проливается в унылых обстоятельствах испорченной канализации. Вслед за этой строкой в черновике сохранилось забракованное начало, — и я надеюсь, что читатель ощутит хоть отчасти озноб, который пробежал по моей длинной и гибкой спине, когда я нашел этот вариант:

Пытаться ли умершему убийце обнятьПоруганную жертву, с которой встретился лицом к лицу?Есть души у вещей? Или равно должно погибнуть все —Храмы великие и прах Танагры?

Последний слог «Tanagra» и первые три буквы слова «dust» (прах) образуют имя убийцы, с чьим shargar'ом (тщедушным призраком) предстояло в скором времени встретиться лучезарному духу поэта. «Простая случайность!» — может воскликнуть лишенный воображения читатель. Но пускай он попробует, как пробовал я, посмотреть, сколько существует таких комбинаций, возможных и убедительных. «Петроград — устаревшее название Ленинграда?» «А prig (ханжа) rad (устаревшее прошедшее время глагола „читать“) us (нас)»?

Вариант этот столь поразителен, что лишь научная дисциплина и щепетильное уважение к правде помешали мне вставить его здесь и вычеркнуть другие четыре строки в каком-нибудь другом месте (например, слабые строки 627–630) для сохранения длины поэмы.

Шейд сочинил эти строки во вторник, 14 июля. Что же делал в этот день Градус? Ничего. Комбинационная судьба почиет на лаврах. В последний раз мы видели его поздно днем, 10 июля, когда он вернулся из Лэ в свою женевскую гостиницу, где мы его покинули.

Следующие четыре дня Градус промучился в Женеве. Есть забавный парадокс в том, что этим активистам постоянно приходится переносить долгие периоды праздности, которые они не в состоянии ничем заполнить из-за недостатка предприимчивости ума. Как многие некультурные люди, Градус был ненасытным читателем газет, брошюр, случайных листков и многоязычной литературы, которая бывает приложена к носовым каплям и таблеткам для пищеварения; но этим исчерпывалось его интеллектуальное любопытство, и, поскольку зрение у него было не очень хорошее, а потребимость местных новостей не безграничная, ему приходилось проводить значительную часть времени в апатичных уличных кафе или убивать его паллиативом сна.

Насколько счастливее внимательные ленивцы, цари среди людей, с чудовищно богатым мозгом, испытывающие интенсивное наслаждение и трепет восторга от вида террасной балюстрады в сумерки, огней и озера внизу, очертаний далеких гор, тающих в темно-абрикосовом послезакатном свете, черной хвои деревьев, вычерченных на бледно-чернильном зените, и гранатовых и зеленых воланов воды вдоль безмолвного, грустного, запретного берега. О, мой сладостный Боскобель! И нежные и страшные воспоминания, и стыд, и величие, и сводящие с ума предзнаменования, и звезда, до которой никогда не дотянуться никакому партийцу.

В среду утром, все еще не имея известий, Градус телеграфировал в штаб, что считает неразумным дольше ждать и что он будет стоять в отеле «Лазули» в Ницце. >>>

Строки 597–608: Какие мысли звать на смотр, и т. д.

Этот отрывок должен был бы напомнить читателю поразительный вариант, приведенный в предыдущем примечании. Ибо всего лишь неделей позже Tanagra dust и «наши царственные руки» должны были встретиться в действительной жизни, в действительной смерти.

Если бы он не бежал, наш Карл Второй мог бы быть казнен — это случилось бы несомненно, будь он схвачен между дворцом и Риппльсоновой пещерой, — но во время побега он только изредка ощущал близость толстых пальцев судьбы, чуял, как они нащупывают его (как пальцы сурового старого пастуха, проверяющего девственность дочери), когда его ноги, скользили в ту ночь по сырому папоротнику на склоне горы Мандевиль (см. примечание к строке 149); и на следующий день, на более таинственной, жуткой высоте, среди головокружительной синевы, где альпинисты вдруг замечают присутствие призрачного спутника. Не раз в ту ночь король бросался наземь в отчаянной решимости остаться так до рассвета, чтобы с меньшими муками преодолеть любую ожидавшую его опасность. (Я думаю еще и о другом Карле, другом высоком темноволосом человеке, свыше двух ярдов ростом.) Но все это было на физическом или неврастеническом уровне, и я отлично знаю, что если бы мой король был пойман и осужден и находился на пути к расстрелу, он повел бы себя так же, как ведет в строках 606–608, — так же поглядел бы вокруг себя с дерзким самообладанием и так же