Шопинг в воздушном замке - Дарья Донцова

– Трехэтажный каменный особняк не горел? – тупо спросила я.

– В Гоптеве самое большое здание школа, вот она из кирпича, – пояснила Владя, – остальные дома – деревянные избы. Народ тут бедный, мало зарабатывает, ничего шикарного не имеет.

– И родственников-дипломатов у Косой не было?

Митрич хлопнул себя по бокам.

– Нинка еще бы сестрой Брежнева назвалась или Валентиной Терешковой!

– Но внук-то был, – напомнила я, – жил у нее Павел Брыкин.

– Пашка-то? – прищурился дед. – Был такой жук навозный.

– Папа! – воскликнула Владя. Потом посмотрела на меня: – Простите отца, он порой не понимает, что говорит.

– Замолчи! – Митрич стукнул кулаком по миске с крыжовником. – Взяла моду дурака из отца делать! Ну-ка вспомни, почему тебя в Ветеринарную академию приняли и стипендию предоставили? В общежития только иногородних селили, подмосковные туда-сюда на электричке мотались. Отчего тебе сразу место нашлось? За красивые глаза? Или, может, школу ты с отличием окончила? Нет! Папа ордена-медали нацепил и к ректору на прием попер: «Помогите дочери ветерана!»

– С тобой невозможно разговаривать, – покачала головой Владя.

– Лучше слушай отца, – загудел Митрич. – Я еще не идиот, память имею острую. Гостья-то из милиции! Верно?

Я растерялась, а Владя укоризненно сказала:

– Папа, что за идеи тебе в голову лезут?

– Сам в органах служил!

– Ты состоял во вневедомственной охране, магазин на станции стерег, – уточнила дочь.

– Оружие имел, жуликов ловил. Вы же при погонах? – Митрич уставился на меня немигающими глазами. – Хоть я и дед, но в заблуждение меня не ввести!

– Вы правы, – кивнула я, раскрыла сумку и вынула удостоверение.

– О! – подскочил он. – Что я говорил?

– Но как ты понял, папа?! – поразилась Владя.

– Опыт не пропьешь, – гордо ответил дед. – Из-за Пашки пришли? Он опять кого-то утопил? Вас как зовут?

– Полковник милиции Евлампия Андреевна Романова, – представилась я старику.

Митрич встал.

– Гвардии сержант Антонов. Имею награды – ордена и медали за войну, грамоту за безупречную службу в мирное время.

– Садитесь, – приказала я.

– Есть! – отрапортовал дед. – Служу Советскому Союзу!

– Можете рассказать что-нибудь о Павле Брыкине? – поинтересовалась я.

Митрич откашлялся.

– Под протокол?

– Никаких бумаг, – заверила я его и незаметно включила в сумке диктофон. – Ваши слова не будут иметь в суде юридической силы, на заседания вас вызывать не станут.

– Я не из трусливых, – с достоинством сказал Митрич, – участвовал в танковом сражении под Прохоровкой! Просто слова мои на сплетни смахивать будут. Все свидетели померли, рядком на кладбище лежат, показания мои подтвердить не могут. Получается, я байки пою вроде бабки.

– С удовольствием выслушаю любые рассказы, – обнадежила я старика.

– Давно это было... – со вздохом начал дед. – В начале шестидесятых годов за рекой детдом открыли. Наши бабы были против, в район к депутату ездили, просили приют переместить.

– Почему? – удивилась я. – Чем сироты могли помешать людям?

– Тут раньше четыре села было, – разъяснил старик, – а школа одна, наша, гоптевская, дети сюда стекались. Интернатских тоже собрались по классам рассаживать. Да потом Маруся Епифанова, председатель сельсовета, выяснила: приют не простой, в нем заразные живут.

Я взяла со стола ложку, стала вертеть ее в руках, слушая деда, который, несмотря на почтенный возраст, все помнил.

Мария Епифанова, у которой в школе училось четверо собственных сыновей, подбила местных жительниц на бунт. Несколько женщин отправились в Москву и устроили скандал в Министерстве образования.

– В приюте туберкулезники, – кричали бабы на чиновника, который принял их в своем кабинете, – они наших детей заразят!

– Нет, – замахал тот руками, – ни о какой инфекции речи нет. В интернате и правда будут жить дети, перенесшие разные заболевания, но сейчас они абсолютно здоровы.

– И какие же болезни у деток были? – наехала на хозяина кабинета Маруся.

– Нервные расстройства, черепно-мозговые травмы, – осторожно перечислил чиновник.

– Идиоты? – уточнила Епифанова.

– Не хотим своих малышей вместе с дураками учить, – вошли в раж тетки.

Самое интересное, что жителям Гоптева удалось добиться своего. Для интернатских открыли отдельную школу, хоть сирот было не так уж много, за высокий забор приюта воспитанников не выпускали.

На селе мало мест, где может найтись работа для женщин. В Гоптеве были ферма, поле и школа. Поэтому бабам особенно выбирать не приходилось: доярка, сельхозработница или уборщица. Вставать в три утра доить корову, швырять вилами солому, убирать навоз и к тридцати годам заработать тяжелый полиартрит хотелось не всем. Стоять с тяпкой над свеклой, прикрываясь платком от палящего солнца, тоже мало кого привлекало, а уборщиц в местной школе нужно было всего две. Но в интернат, куда начали набирать нянечек, никто наниматься не хотел, пошла одна Валя Семенова, вдова с шестью дочками. Минула пара месяцев, и по деревне поползли слухи один страшнее другого. Детей в приюте бьют, за малейшую провинность сажают в карцер, ребята все больные, кашляют, покрываются болячками, старшие третируют младших, отнимают у них еду и одежду, директриса не следит за порядком, постоянно отсутствует на рабочем месте, вроде строит где-то в Подмосковье себе дом.

Маруся Епифанова, женщина решительная и правдолюбивая, решила выяснить, что же происходит за стенами учреждения, и отправилась в приют. Председателя сельсовета хорошо приняли, угостили чаем и отпустили с миром. Через день Маруся заболела корью и умерла. В Гоптеве началась паника, народ стихийно устроил демонстрацию и пошел в район.

– Там зараза! – кричали теперь уже и мужики. – Все подохнем!

К разбушевавшимся людям вышел главврач больницы, очень уважаемый человек, и стал увещевать бунтующих.

– Люди, будьте разумны! – взывал он к толпе. – Корь обычная болезнь, может передаваться от ребенка к взрослым, но у нее инкубационный период не один день. Маруся подцепила инфекцию раньше.

– И умерла от ерунды? – завопили из гущи народа.

Врач кивнул.

– Детские инфекции тяжело переносятся взрослыми. Смерть председателя никак не связана с посещением интерната.

Кое-как доктору удалось убедить колхозников, и те разошлись по домам. Марусю похоронили, на ее место пришел хитрый прохиндей Иван Сергеевич...

– Когда у Нинки внук объявился, – сердито говорил сейчас Митрич, – я сразу сообразил: он из тех, из интернатских, Ванька его за деньги в документы Косой вписал. А той все по фигу, лишь бы водку покупали. Небось и не поняла, что внучком обзавелась...

Тот, правда, приличным оказался: пришел в магазин и попросил заведующую Валентину:

– Сделайте одолжение, не продавайте моей бабушке водку, я вылечить ее хочу.

Валя, естественно, начала расспрашивать паренька:

– Откуда ты взялся? Никогда раньше тебя в Гоптеве не видела.

А Павел спокойно объяснил:

– Мои родители дипломаты, работают в Анголе. Там был государственный переворот, меня отправили в Москву, Нина – родственница моего папы. К сожалению, она давно выпивает и в нашей семье считается изгоем, но я по возрасту не могу жить один, поэтому прописан здесь. Пока родители не вернутся, останусь тут, в школу буду в Москву ездить. Мне в институт поступить надо, а хорошие знания в сельской десятилетке не получить.

Уважительный, воспитанный, тихий юноша не привлекал к себе особого внимания, народ почесал месяц языками и принял Пашу как своего. А потом юноша закрутил любовь с Аленой Зверевой и исчез из Гоптева.

Глава 26

Я, стараясь не демонстрировать никаких эмоций, слушала Митрича и параллельно обдумывала ситуацию.

Со мной в консерватории училась Мила Сапрыкина, не особо талантливая, но очень красивая девушка. Весь наш курс – вернее, его женская часть – отчаянно завидовал Милке. Какие у нее были туфли! А сумки и платья, не говоря уже о бижутерии, вызывали паралич не только у студенток, но и у преподавательниц. Милочка благоухала французскими духами, пользовалась шикарной косметикой и ходила за продуктами в валютный магазин. Нет, Сапрыкина не была фарцовщицей – ее родители служили дипломатами в какой-то арабской стране и заваливали дочь подарками.

Курсе на втором нам с Милкой велели подготовить совместное выступление для новогоднего концерта, на который традиционно приглашались родственники и знакомые студентов. Я должна была щипать арфу, а Милка играть на скрипке. Репетируя в классе, мы никак не могли добиться нужного звучания, педагог постоянно высказывал недовольство, и мы с Милкой решили удвоить усилия.

– Приходи ко мне вечером, – предложила она, – попробуем разобраться, что у нас не так.

Я прибежала к Миле и была поражена красотой ее жилища. Учтите, я ведь воспитывалась в очень обеспеченной семье, не знала ни голода, ни бедности. Однако и в роскоши не купалась. Трехкомнатная квартира генерала Романова по советским понятиям считалась шикарной, у меня была своя комната, а у родителей спальня. А многие из моих знакомых раскладывали кровать на кухне, единственную комнату их квартиры перегораживала ширма: справа спали папа с мамой, слева бабушка. Одним словом, семья Романовых считалась очень благополучной, но, войдя в прихожую Милы, я не удержалась от возгласа: