Капрал Серов: год 1757 - Иван Юрьевич Ланков

Слуга ушел ни с чем, а вскоре явился и передал Ефиму для меня тяжелый цибик кяхтинского чая и письмо.

Цибик – это такая специальная тара для транспортировки чая. Коробка, выложенная изнутри вощеной бумагой, а снаружи плотно обшитая кожей. Недешевая такая упаковка, и труда в нее вложено ого-го сколько. Трудолюбивые кяхтинские торговцы смогли добиться полной герметичности коробки. Цибик не боится ни влаги, ни жары, ни стужи. И чаю туда напихано… По весу выходит как бы не полпуда. При здешних ценах на чай – царский подарок. Когда поручик Нироннен увидел меня с этим цибиком – у него глаза на лоб полезли.

– У меня нет столько денег, Жора. Ты это… угости, сколько не жалко, а я потом у тебя по чуть-чуть выкупать буду, хорошо? – сказал он, ходя кругами вокруг водруженной на стол коробки.

– Зато у вас есть личные офицерские сани, Мартин Карлович. А мне где такую тяжесть таскать? Ну и опять же… Мало ли, вдруг рота в чем нуждаться будет – вот нам с вами будет обменный фонд.

– Да здесь и настоящей цены на чай не знают. Глухомань! Нет уж. Опять же, когда этот цибик закончится – где другой брать? В Пруссию идем. А это, знаешь ли, от Сибири совсем в другую сторону. Там, в Пруссии, чаю и вовсе не найти.

А потом пожал мне руку. Искренне, с чувством.

– По вечерам как с делами управишься – заходи испить чашечку. И я тебе рад буду, и Фомин.

А я что? Я заходил. Сидели по вечерам на квартире у Нироннена, пили чай из китайских фарфоровых пиал и молчали каждый о своем.

И вот не знаю, то ли в мое время чай был другой, то ли еще что, но с ним голодуху Великого поста было переносить заметно проще. Этот чай тонизирует и бодрит похлеще заварного кофе из будущего.

Или, может, дело в том, что я его здесь редко пью? Это там, в мое время, чай пьют каждый день, да по нескольку кружек. И даже не заварной, из чайника, а такой, пошленький, из бумажных порционных пакетиков. Дошло до того, что чай в одноразовых пакетиках заваривают даже президентам и королям на официальных приемах. Будто это и не чай вовсе, а какая-нибудь там вода.

Здесь же потребление значительно меньше – одна маленькая пиала, да еще и не каждый день. Крепкий, на чистейшей колодезной воде, настоянный как положено… Совершенно иначе воспринимается. Не будничный напиток, а настоящая роскошь, которой положено наслаждаться.

* * *

Как судили старшего из батраков, обвиненного в душегубстве, – я не знаю. Что случилось с раненым разбойником – тоже не интересовался. Так, сорока на хвосте принесла слухи всякие…

Ну как сорока? Федька Синельников, наш главный сплетник, журналист и бессменный ведущий вечернего выпуска ротных новостей.

– Там ведь этот, ну, которого господин капитан под суд отдал, – он все конвойным рассказывал, что они не сами придумали на наших нападать. Говорит, к ним человек пришел, иноземец, посулил большие деньги, сказал, что нужно сделать. Они таких денег раньше и не видали вообще. Ну вот. А скажи, что там в бараке-то было? Они и правда разбоем промышляли, батраки-то эти? Вы же там все осмотрели. Ну хоть ты скажи, Жора, что там было-то?

Он, Федька, так и не смог узнать подробностей. Хотя увивался с расспросами не только около меня. Уверен, он подходил к каждому участнику погрома в бараке. Вот так вот. А еще говорят, мол, что знают двое, то знает и свинья. Угу. Только не в нашем случае. Люди болтали о чем угодно, только не о событиях той ночи.

Думаю, что солдаты-то так или иначе все в курсе. Но они видели капитана в деле и приняли его. Теперь капитан Нелидов – свой. А значит, его не выдадут. Ни бестолковому Синельникову, ни уж тем более каптенармусу Рожину или иному какому нестроевому.

Ну и от меня Федька подробностей не дождется. Все молчат – и я промолчу. Лучше вон, перескажу ему байку княжны Черкасской про призрак капитана Вулфа в руинах крепости Мариенбурга. Федька – он такой. Чтобы он отстал – ему нужно скормить хоть какую-нибудь историю.

А еще потихоньку-помаленьку стало пропадать кольцо отчуждения вокруг опального солдата Архипа. Когда он выходит на галерею покурить – стоит уже не один, как раньше, а в компании с другими солдатами. Да и в дневных караулах появляться стал, а не только в ночные смены, как это было во Пскове.

Разбирательство по нападению на караул и устроенный нами в ответ погром было чисто символическим. Капитан Нелидов подал в прибывшую полковую канцелярию составленную Ниронненом бумагу, полковник с ней ознакомился – и на этом всё.

Ну разве что нашу роту выстроили на площади, и писарь майора Небогатова зачитал нам указ Конференции о необходимости соблюдать строгую дисциплину. Причем, походу, писарь и сам не особо вникал в то, что читает. Ему сказано – прочитать всей роте, ну вот он стоит на морозе и старательно выговаривает слова по бумажке:

– …Строгая дисциплина, конечно, наблюдаема, за все исправно плачено, и обиженным скорое и справедливое удовольствие показано будет…

Если перевести с канцелярита на нормальный язык – это означает местных не задирать, не грабить, за фураж и постой платить честно, девок не сильничать и бесчинств не устраивать. А то накажут.

Вот, собственно, и все оргвыводы. Всего наказания – постоять пять минут в строю да послушать запинающийся голос писаря.

Ах да. После похорон Никиты меня прямо на улице подозвал к себе капитан Нелидов. Окинул хмурым взглядом с ног до головы, поморщился и сказал, кивнув в сторону кладбища.

– Вот так вот оно бывает, капрал.

Стою, молчу. Господин офицер изволит говорить – мое дело маленькое. Всеподданнейше внемлеть и молчать.

– Чего молчишь? – рыкнул капитан.

Хм, похоже, я не угадал. Мое дело – всеподданнейше согласиться с господином офицером.

– Так точно, господин капитан. Бывает. Служба.

И снова не угадал.

Капитан в один шаг придвинулся ко мне и ухватил рукой за ворот кафтана. В нос шибануло крепким перегаром.

– Ты меня не понял, капрал. Не ту ты себе мамзелю выбрал. Думаешь, получится так карьеру сделать? А вот шиш тебе без масла!

Молчу. Мне плевать, что ты там себе надумал, пьянь. Протрезвей сначала, тогда, может, и обсудим.

Капитан обнажил прокуренные желтые зубы в оскале:

– Она Лопухина, капрал. Понимаешь?

– Черкасская, ваше благородие! – не выдержал я.

Капитан потряс головой и