У последней черты - Михаил Арцыбашев

«Сергей Николаевич, прогоните, пожалуйста, свою вульгарную провинциалку, если она еще у вас, и приходите к нам. Неужели вы не понимаете, что мое эстетическое чувство страдает, видя вас с этой гусыней. Мне, конечно, все равно, но это не идет к вам, мой глупый друг».

Горничная стояла и ждала, крутя концы платочка.

Михайлов еще раз перечитал письмо Женечки. Маленькая милая женская ревность сквозила в каждом слове. Ее черные блестящие глаза, розовые, насмешливо улыбающиеся губы глядели из-за этих размашистых уверенных строк. Михайлов радостно и торжествующе улыбнулся. Образ Лизы мгновенно потускнел и показался жалким и бледным. Другая, кокетливая, смелая, яркая женщина представилась ему во всей своей дерзкой красоте. Вся усталость куда-то исчезла, и Михайлов почувствовал себя свежим и сильным, точно после холодного весеннего купанья.

— Ответ будет? — спросила горничная и почему-то улыбнулась и застыдилась.

Михайлов взглянул на эту хорошенькую, здоровую и простенькую девушку. Ей очень шел гладкий белый платочек, из-под которого лукаво блестели черные, как вишни, глазки. Он видел ее много раз и совсем не замечал, а теперь вдруг почувствовал, что это женщина. Веселое желание мимолетного обладания, обладания без слов, без дум и всяких ухищрений легко мелькнуло в душе. Ему захотелось обнять ее и крепко поцеловать.

Должно быть, это желание ярко сказалось в его взгляде, потому что девушка вдруг застыдилась и улыбнулась. И почему-то ясно почувствовалось, что она не будет защищаться.

XXVIII

Ночь была темная, и нельзя было, даже отвернувшись от света, рассмотреть, где кончались деревья и начиналось темное, как бездна, небо. Верхушки, казалось, уходили в недосягаемую высоту, и где-то, еще выше, блестели яркие звезды. Лампа ярко горела на столе под деревьями и, как всегда на воздухе ночью, придавала всему необыкновенный праздничный вид. Оттуда, где стояли Евгения Самойловна и Михайлов, видны были черные силуэты тех, которые сидели за столом спиной к ним, и ярко освещенные лица бледного, с косыми бровями, корнета Краузе, апатичного доктора Арнольди и возбужденного, чего-то размахивающего руками Чижа. Долетали голоса, громкие и возбужденные. Они о чем-то спорили.

А здесь, под деревьями, были мрак и тишина. Только ветки в темноте качались расплывчатыми мохнатыми лапами.

— Не верю, не верю! — говорила Евгения Самойловна, покачивая головой и дразня его.

Лицо ее слабо было освещено отблеском лампы и загадочно белело в темноте.

— А не все ли вам равно! — пожимая плечами, возражал Михайлов. — Ведь вы же сами не согласились бы остаться со мной на всю жизнь. Вы слишком смелы и умны, чтобы не понимать этого и чтобы вас надо было обманывать… И как это все женщины, даже самые смелые и оригинальные, любят шаблон!.. Ну, допустим, она моя любовница! По-моему, это только должно придавать остроту ощущению!..

— Я не поклонница сильных ощущений во вкусе мормонов! — насмешливо вставила Евгения Самойловна.

— Вы сами виноваты… будете, если я сойдусь с ней… — обманчивым, дразнящим тоном продолжал Михайлов: — Вы не девочка и знаете, что в наш просвещенный век мужчина не станет без толку вздыхать у ног женщины. Увы, это прошло безвозвратно!.. Не нам воскрешать сладкие пасторали пастушков и пастушек!.. Вы сами, конечно, хотите только наслаждений и сами не остановитесь на одном счастливом обладателе. Не будем же обманывать друг друга и дадим себе то, что нам нужно… Вы смелая женщина!..

Голос его, горячий и возбужденный, ласкал ее, звал, вился вокруг ее тела нескрываемым желанием. Но Евгения Самойловна покачивала головой и смеялась.

— Знаете, вы опытный Дон Жуан, — сказала она тоном явной насмешки, показывая, что прекрасно понимает его.

— Почему? — притворно удивился Михайлов и немного покраснел в темноте.

— Ой-ра, ой-ра! — укоризненно и дразняще пропела Евгения Самойловна. — Вы сами сказали, что я не девочка… Наивно, Сергей Николаевич!

В тоне ее было что-то такое, что Михайлову вдруг пришла невыносимая мысль, не смешон ли он в самом деле, лукавя и стараясь обмануть женщину, которая сама лучше его может рассказать о всяких уловках.

«Сколько раз, быть может, она уже слышала все это…» — мелькнуло у него в голове.

— Что вы хотите этим сказать? — все-таки тем же тоном, чтобы окончательно не стать в глупое положение и переупрямить ее, спросил он.

— Да… — загадочно проговорила Женечка. — Немного раньше этот призыв к свободному наслаждению мог бы подействовать на меня… А теперь поздно, Сергей Николаевич!.. Изберите другой способ, посложнее!

Михайлов сжал зубы. Она казалась ему такой прелестной с ее гибкой выпуклой фигурой, с этим насмешливым «ой-ра», в котором было столько лукавства и недоступности. Он готов был броситься на нее, повалить, смять и уничтожить яростными ласками. В эту минуту весь мир сосредоточивался для него в ее теле, которое было так близко и так далеко.

— А, может быть, попроще? — грубо и двусмысленно, почти оскорбительно, сказал он, теряя голову.

— Может быть! — загадочно ответила Евгения Самойловна.

Ему показалось, что глаза ее блеснули в бесстыдном ожидании, и, стиснув зубы, Михайлов схватил женщину в объятия, грубо, без слов, как звери хватают свою лукавую самку.

Она мгновенно откинулась назад, упираясь ему в грудь руками, но не вырываясь, и смотрела прямо в лицо странным лучистым взглядом черных глаз.

— Так?.. Так? — хрипло, задыхаясь, бормотал Михайлов, сгибая ее талию, гибкую и податливую. Он тянулся к ней воспаленными губами, дыхание его вырывалось почти со стоном. Но когда губы его коснулись ее груди, Женечка вдруг легко, почти без усилия, вырвалась.

— Довольно! — холодно сказала она. Он не понял, почти не слыхал и сделал движение схватить ее опять, но она отскочила шага на два и предостерегающе сказала:

— Ой-ра!

Это сводило его с ума. Земля уплывала из-под ног, бесполезное, обманутое напряжение было болезненно. Он качался и тянулся к ней жадными руками, в которых было еще ощущение теплого гибкого тела, нагота которого ласкала даже сквозь шелк кофточки. На губах было пьяное прикосновение мягкой груди, подавшейся за жесткой холодной материей.

Михайлов застонал, как зверь, у которого вырвали добычу.

Но Евгения Самойловна уже стояла в нескольких шагах и, как будто совершенно спокойно, поправляла растрепавшиеся волосы.

— Однако! — слегка дрожащим голосом сказала она. — Вы становитесь опасным… Хотя мне это нравится!

Она звонко засмеялась, сверкнула ему в лицо блестящими черными глазами и побежала к столу.

Михайлов медленно пошел за нею. Тело его горело и дрожало, темные деревья медленным кругом плыли перед глазами.

«Проклятая…» — подумал он грубым уличным словом.

Еще издали был слышен резкий приподнятый голос Наумова и визгливый раздраженный голос Чижа. Они спорили, как всегда, и Михайлов, успокаиваясь, невольно подумал: «И как им не надоест!..»

И в то же время уже прислушивался к словам Наумова. Этот странный человек имел в себе что-то, что заставляло всех слушать, когда он говорил. Чувствовалось, что в его полубезумных речах нечто большее, чем простое мудрствование умничающего человека. В то время Михайлов еще не отдавал себе отчета, что в этих речах заставляет его душу сжиматься и углубляться в зловещем внимании. Но каждый раз, когда Наумов говорил, он слушал, не спуская глаз с этого дикого, с горящими ненормальными глазами, лица.

— Когда Виктор Гюго, — разобрал, подходя, Михайлов голос Чижа, — был на баррикадах, кто-то протянул ему ружье… «У вас нет оружия, гражданин Гюго», — сказал он. На это Гюго ответил: «Гражданин Гюго умеет умирать за свободу, но не убивать!»

— Глупый, непродуманный ответ, — резко, но равнодушно возразил Наумов.

— Может быть, — со злобной иронией ответил Чиж и пронзительно, явно нарочно, рассмеялся.

— Конечно, — продолжал Наумов, — я понимаю, бороться за свободу, хотя бы и до последней капли крови бороться, но умирать за свободу — это глупо.

— Ну, это случайность!

— Да, если случайность!.. Быть убитым за свободу — это не то, что умереть за нее. Масса людей шла на смерть из-за этой хваленой свободы, которая никакого счастья людям дать не могла и не дала еще ни разу с тех пор, как существуют революции и войны. Мне тяжко слышать эти глупости из уст таких больших людей, как Виктор Гюго, — сказал Наумов, — я понимаю это в устах толпы, стада овец, и когда такие слова произносит какой-нибудь студент, они звучат даже красиво… Идти со всеми, это хорошо для стада!.. Если одна овца прыгнет в море, и все стадо прыгнет за ней, это я понимаю; но если стадо прыгнет в воду, и вслед за ним еще и пастух прыгнет, это уже и некрасиво, и неостроумно, а даже просто глупо.