У последней черты - Михаил Арцыбашев

— Ах, да… покажите!.. — снисходительно согласилась Женечка.

Как бы заражаясь у нее спокойствием и актерством, Лиза тоже встала и подошла к картинам. Они обе осмотрели этюды, начатую картину и все время спокойно и дружелюбно обменивались замечаниями. Михайлова как будто обе и не замечали. Потом опять сели и минут пять говорили об искусстве. И тут только с торжеством Михайлов заметил то, чего хотел: разговор иссякал, но его тянули, как будто женщины ждали чего-то. Он понял, что они подстерегают одна другую и выжидают, какая уйдет первая.

Очевидно, Лиза чувствовала, что уйти надо, что это становится некрасивым и чересчур понятным. Но какая-то сила удерживала ее. Евгения Самойловна иногда быстро взглядывала на нее и продолжала легкий пустой разговор. Лиза чувствовала эти взгляды, но ноги как будто не могли поднять ее.

— Ну, я пойду, — сказала, наконец, Евгения Самойловна и встала. — До свиданья, — повернулась она к Лизе с преувеличенной уничтожающей вежливостью.

Лиза тоже встала и протянула руку, растерянно и неловко. Ей было мучительно стыдно, что она останется, хотелось сказать, что она идет тоже, но отчего-то слова не выходили из горла. Михайлов со странной жадностью смотрел со стороны, как пожимали друг другу руки, затянутые в перчатки, эти две красивые женщины, ненавидящие друг друга, притворяющиеся любезными и обе готовые принадлежать ему, хотя бы назло одна другой. В эту минуту их стройные, склоненные в вежливом поклоне тела казались ему уже обнаженными. Это было так красиво и остро.

Одна, в красном узком платье с длинным хвостом, ловкая, сильная, изящная и дерзкая, с черными волосами, черными глазами и узкой рукой, затянутой в черную перчатку. Другая, светловолосая и светлоглазая, с растерянным взглядом, с легкой краской стыда на щеках, слабая и простая, как милая хорошая жена.

На мгновение Евгения Самойловна задержала свои черные глаза на ее покрасневшем лице, и лицо это склонилось. Лиза растерянно стала перебирать пальцами край своего кисейного шарфика. Евгения Самойловна отвернулась и странно равнодушно посмотрела на Михайлова.

— Проводите меня, — небрежно кинула она через плечо и, как бы подчеркивая свою власть, сейчас же пошла к двери.

В прихожей она остановилась и, покачиваясь, насмешливо и холодно спросила:

— Ну-с… Кажется, я уже лишняя?.. Теперь я могу быть спокойна! Она, право, очень мила… Только простовата, как провинциалка. До свиданья.

Никогда она не была так красива, как в эту минуту. Неодолимая потребность овладеть ею закружила голову Михайлову. Он задержал ее руку.

— Вы все меня дразните и мучаете, а…

— А эта нет?.. Но теперь все мучения кончились, — прищурившись, возразила она тоном глубокого сочувствия, — ну, проводите меня.

— Вы больше не придете? — дрожа от желания и тайной боязни, что она в самом деле ускользнет навсегда, спросил Михайлов, не выпуская руки в черной, туго натянутой перчатке.

— Зачем? — насмешливо возразила Евгения Самойловна.

— Как зачем!.. Ведь я люблю вас! — сказал Михайлов, близко надвигаясь к ее лицу и стараясь понять что-то в этих черных блестящих, как будто холодных, глазах.

Она помолчала, чуть заметно покачивая головой.

Михайлову показалось, что она колеблется, что она ждет, что можно. Он тихо и осторожно, как бы спрашивая, приблизил свои губы к ее розовым свежим губам.

— Ой-ра! — предостерегающе сказала она, отодвигая голову. — До свиданья.

И Михайлов почувствовал себя бессильным. Злоба, доходящая до ненависти к ней, охватила его. Растерянно, страдая от желания ударить ее, схватить, смять и швырнуть на траву, он проводил ее до крыльца.

Она шла рядом, подхватив красное платье черной перчаткой, и ему казалось, что теперь она уходит навсегда.

Спустившись на одну ступеньку, Евгения Самойловна вдруг остановилась и повернула к нему улыбающееся насмешливо и лукаво лицо.

— Глупый вы, мой милый! — неожиданно сказала она, отвернулась и стала спускаться с крыльца.

Смутная надежда мелькнула в голове Михайлова.

— Что… Почему?.. — быстро спросил он. Но Евгения Самойловна покачала головой.

— Ой-ра! — загадочно сказала она. — Глупый, потому что глупый!

Она звонко и вызывающе засмеялась и быстро пошла по дорожке.

Михайлов смотрел ей вслед, пока она не скрылась за калиткой. Потом вернулся и нечаянно поймал себя на досаде, что там сидит и ждет Лиза. Пресной и неинтересной показалась она ему в эту минуту в сравнении с тонкой, лукавой ушедшей женщиной.

Она стояла у зеркала и надевала шарфик. В зеркало он увидел, что щеки ее горят и глаза красны, точно она сейчас плакала.

— Лизочка! — сказал он с мгновенно пробудившимся желанием и хотел обнять ее.

— Я ухожу… — тихо произнесла Лиза, не отвечая. Но Михайлов взял из ее рук шарфик, и она не сопротивлялась. Он положил шарфик на столик и взял ее за обе руки. Руки дрожали. Она не смотрела на него.

— Ну, что с нами? — таким тоном, точно он говорил с капризным ребенком, спросил Михайлов. — Лизочка!

— Зачем вы столкнули меня с этой женщиной? — с болью произнесла она. — Что это?.. Издевательство?..

— В чем же тут издевательство? — притворяясь удивленным, спросил Михайлов. — Разве нельзя вас знакомить с моими знакомыми?.. И притом я не ожидал, что она придет…

Лиза быстро взглянула на него и отвернулась.

— Зачем вы меня обманываете?.. Это ваша… любовница…

Михайлов засмеялся.

— Чего ради… Я ее всего только с месяц знаю… Вы уж очень ревнивы. Просто знакомая… Я люблю вас!

Он ласково потянул ее за руки, но Лиза сопротивлялась. Ее легкое красивое тело изгибалось со слабым усилием.

— Это неправда! — сказала она, но голос ее дрогнул надеждой.

— Правда!

Она опять быстро взглянула на него.

— Правда?.. Впрочем, мне все равно… Можете идти к ней.

— Вы ревнуете? — с нежной насмешкой спросил Михайлов, заглядывая ей в глаза.

— И не думаю!.. Какое мне дело?.. Я даже не имею никакого права на это.

Быстрая и жестокая мысль мелькнула в голове Михайлова.

— Конечно, не имеете! — жестоко сказал он и выпустил ее руки.

Лиза испуганно взглянула ему в глаза.

— Да, конечно… — повторила она упавшим голосом. — Я пойду… мне пора…

И она опять протянула руку за своим шарфом. Михайлов быстро отодвинул шарф дальше.

— Не имеете! — жестоко повторил он, наслаждаясь своей властью над нею. — Вы не хотите быть моей, а я не могу иначе!.. Я вас люблю, но я мужчина, и мне нужна вся женщина… Меня мучает, что вы так близко, и я не могу… взять вас… Вы не знаете, какое это страдание!

Лиза слушала бледная. Губы ее задрожали.

— Разве нельзя… без этого… любить? — едва выговорила она.

— Я не могу! — с неуклонной силой сказал Михайлов. — Я во сне вас вижу… всю… представляю ваше тело… нагим…

Краска залила все лицо Лизы. Она сделала попытку закрыть лицо руками, но не могла поднять их. Стыд сжал ее сердце до боли. Ей показалось, что она уже стоит перед ним голая. И никогда еще она не любила его так.

— Нам надо кончить! — говорил Михайлов, наклоняясь к ней, и его темные глаза, казалось, смотрели в самую глубину ее души. От него веяло кружащим ей голову жаром, и что-то неодолимое тянулось между ними.

— Я больше не могу так… Или вы сегодня же, сейчас, — изменившимся, срывающимся голосом, почти сквозь зубы, договорил Михайлов, — будете моей или я… она не будет меня так мучить, как вы!..

Последний проблеск гордости на мгновение дал ей силы.

— Как хотите, — гордо сказала Лиза.

Она твердой рукой взяла шарф и стала его распутывать. Она не смотрела на него и, казалось, сейчас наденет шарф и уйдет, чистая и холодная, оскорбленная женщина.

Михайлов сел на стол и смотрел на нее. Жестокое, острое чувство сладострастия вызывала в нем ее склоненная мягкая спина, рука, путавшаяся в шарфике, изогнувшаяся белая шея и ее нерешительность.

Он жадно смотрел, ловя каждую чувственную подробность ее движений и мягкого тела воспалившимися глазами, точно они приобрели способность видеть сквозь платье. Был страх, что она уйдет, что опять зашел чересчур далеко, но какая-то сила удерживала его. Он смотрел и молчал.

Лиза долго, страшно долго надевала шарфик. Движения ее становились все медленнее, точно она искала, нельзя ли еще что-нибудь сделать, каким-нибудь предлогом задержать себя здесь. Но шарфик был надет, перчатки тоже. Лиза, сжав пальцы и прижав их к губам, стояла перед зеркалом и думала. Было так много беспомощности в этой женской фигурке, склоненной в мучительном раздумье, так красив и печален был жест этих скрещенных пальцев, прижатых к губам, что сердце Михайлова сжалось от жалости. Но он все сидел и молчал, не спуская глаз.

Наконец она тихо шевельнулась. Сделала два шага, опять подумала и решительно пошла к двери.