Дитя во времени - Иэн Макьюэн

– Лайл, Рут Элспет, принята на летний семестр, недавно исполнилось четыре…

Стивен думал о духе Кейт, о том, как он мог парить над Лондоном, похожий на переливающуюся всеми цветами стрекозу, способный развить невероятную скорость, но ожидающий в неподвижности, чтобы спуститься на игровую площадку или угол какой-нибудь улицы и вселиться в тело маленькой девочки, пронизать его своей особой сущностью и подать ему, Стивену, знак своего непрерывного существования, прежде чем снова ускользнуть, оставив после себя пустую оболочку, давшее ему приют тело…

Директор переворачивал страницы, выставляя все новые доказательства. Девочка наблюдала за ним, невероятно довольная собой. Внимание Стивена переключилось на более мелкие, практические заботы: он думал о том, скоро ли сможет уйти из школы, о своем пальто, забытом в машине, о ланче у премьер-министра, который он пропустил.

Несколько минут спустя, покидая кабинет, Стивен услышал, как директор намеренно громко внушает девочке, что она должна немедленно сообщить ему, если этот человек еще раз попробует с ней заговорить. Девочка энергично подтвердила свое согласие. За пределы школы Стивена сопровождал все тот же человек с цинковым ведром. Когда они пересекали игровую площадку, Стивен заглянул в ведро и обнаружил, что там ничего нет.

– Зачем вы всюду носите его с собой?

Человек, который в эту минуту выпроваживал Стивена через входные ворота, покачал головой и выдавил из себя улыбку, которая означала, что это был глупый вопрос, не стоивший ответа.

* * *

Пережив в состоянии помутнения рассудка долгожданную встречу, занимавшую его мечты все эти годы, Стивен почувствовал, что если не изгнал это наваждение навсегда, то все же притупил его. Теперь он мог взглянуть в лицо нелегкой правде, которая заключалась в том, что Кейт не присутствовала больше в его жизни, не была невидимой девочкой, известной ему в мельчайших подробностях. Вспоминая, как Рут Лайл была одновременно похожа и непохожа на его дочь, он понимал, как по-разному могла сложиться судьба Кейт, какими бесчисленными путями она могла измениться за эти два с половиной года и что он ничего об этом не знает. Раньше он был сумасшедшим, теперь чувствовал, что выздоравливает.

В тот день Стивен вернулся домой и до вечера провалился в глубокий сон без сновидений. Затем он принялся наводить порядок в квартире. Он придвинул диван на прежнее место к стене, а телевизор перенес в дальний угол. Потом долго принимал ванну. Закончив, Стивен не сумел отказать себе в хорошей порции спиртного. Правда, на этот раз он вместе со стаканом сел за письменный стол, с которого иногда смахивал пыль, когда отвечал на письма. В этот раз он набросал нежную, без единого упрека, открытку Джулии, где говорилось, что он думал о ней в день рождения Кейт и что если она сочтет это необходимым, то в любую минуту может связаться с ним. Затем Стивен достал блокнот и записал в него несколько мыслей, а потом, ободренный, снял чехол с пишущей машинки и печатал в течение двух часов. Поздно ночью он лежал в постели в темноте и продумывал важные решения, прежде чем вторично погрузиться в спокойный сон.

Когда на следующее утро зазвонил телефон и в трубке послышался голос помощника министра, Стивен терпеливо выслушал его, но уже твердо знал, как ему следует поступить. Его собеседник начал с того, что выразил сожаление по поводу неожиданного бегства Стивена из посланной за ним машины. Стивен объяснил, что бросился на поиски девочки, которая, как ему показалось, была его дочерью, пропавшей несколько лет назад.

– Кстати, шофер передал кому-нибудь мое пальто?

— Нет. Если бы вы оставили пальто в машине, шофер обязательно сообщил бы о нем, я уверен.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что еще никто не пропускал ланч с премьер-министром без очень уважительных причин. Это просто возмутительная неучтивость, но по каким-то особым причинам – и тут помощник министра ясно дал понять, как он разочарован, – Стивену предлагают еще один шанс и вторично приглашают на ланч.

– Ах вот как, – ответил Стивен. – Тем хуже. Я вынужден отказаться.

Помощник министра сохранил учтивость, даже когда с презрением спросил:

– Что за чепуха? Почему?

– Прежде всего, я занят. Я начал работу над новой книгой, это будет нечто неожиданное по сравнению с тем, что я писал раньше…

– Это не может помешать вам прийти на ланч.

– А во-вторых, и в этом нет ничего личного, я возмущен всем, что было сделано премьер-министром в нашей стране за эти годы. Это убожество, это позор.

– Тогда почему же вы приняли приглашение в первый раз?

– Я сам был в убогом состоянии. В депрессии. А теперь все прошло.

Наступила пауза, после которой помощник министра переменил подход. Теперь он заговорил с сожалением, словно сокрушаясь по поводу неопровержимого физического закона:

– Боюсь, мистер Льюис, ничего нельзя поделать. Премьер-министр непременно хочет вас видеть.

– Ну и хорошо, – ответил Стивен, – вы знаете, где я живу, – и повесил трубку.

Он ушел на кухню, чтобы сварить кофе, и, когда десять минут спустя проходил с кружкой через прихожую, телефон снова зазвонил. Теперь голос помощника министра звучал раздраженно:

– Кажется, мы потеряли ваш адрес.

Стивен продиктовал адрес, повесил трубку и поспешил со своим кофе к столу.

Глава VII

В послевоенную эпоху авторы руководств по детскому воспитанию стыдливо замалчивали тот факт, что дети по сути своей эгоистичны, и эгоистичны по праву – ведь они запрограммированы на выживание.

Из Введения к Официальному руководству по детскому воспитанию (Управление по изданию: официальных документов, Великобритания)

Все первые месяцы следующего года подкомитет под руководством Парментера трудился над выработкой окончательного варианта заключения. Апатия, усталость и невнятные формулировки, таившие непреодолимые противоречия, помогали делу. Предложение Канхема сократить число заседаний до двух в месяц и приятные ланчи, которыми Парментер с глазу на глаз угостил некоторых членов подкомитета, способствовали резкой перемене взглядов и позволили ряду спорщиков, не теряя лица, внезапно отказаться от слишком эксцентричных позиций. Кроме того, членам подкомитета дали понять, что даже если они не смогут подать свое заключение Комитету по охране детства самыми первыми – как бы это ни было желательно, – то и последними быть все же не годится.

Стивен тоже внес свой вклад. Он составил весьма, по его мнению, взвешенное сообщение, в котором, с одной стороны, высказывался за дисциплину и утверждение базового набора правил (все-таки письмо есть социальный акт, средство общественной коммуникации), а с другой – защищал воображение (ведь письмо раздвигает границы внутреннего мира, грамотность не должна достигаться ценой обезличивания). Эти беззубые доводы – или, по крайней мере, их первая половина – были встречены без возражений, и Стивена не пригласили на ланч с председателем. В то утро, когда до Стивена дошла очередь выступать, подкомитет был больше заинтересован в том, чтобы изъять из проекта заключения все упоминания об обучающем алфавите и не дать одному из профессоров зачитать свою недавно вышедшую статью под названием «Доминирующее влияние класса и нормативная грамматика». В середине марта возглавляемый Парментером подкомитет по проблемам чтения и письма представил свое заключение в Комитет по охране детства. Большинство коллег Стивена прониклись чувством, что выполнили возложенную на них задачу, составив документ, рассудительный по тону и безусловный по характеру своих положений. Председателя похвалили в прессе за то, что заключение было принято единогласно. Прощальный прием с подачей хереса устроили в отдаленной и редко используемой пристройке здания министерства, где цветочный ковер тридцатилетней давности все еще сохранял смутные признаки жизни, награждая бодрящими электрическими ударами тех, кто касался металлических деталей на дверях или окнах.

Стивен явился на это собрание поздно и быстро ушел. После Рождества заседания подкомитета больше не были для него островками организованного времени в хаосе понапрасну растрачиваемых дней. Теперь часы, проведенные в Уайтхолле, утомляли Стивена и грозили нарушить заведенный им хрупкий распорядок работы, учебы и тренировок. Он взялся учить классический арабский язык под руководством мистера Кромарти, одинокого оксфордского преподавателя, вышедшего в отставку и поселившегося в доме Стивена этажом ниже. Четыре раза в неделю по утрам Стивен спускался для занятий в холодный пустой кабинет мистера Кромарти, где единственным источником тепла служил старый газовый камин, чьи слабые языки желтого пламени, казалось, испускали подлинные наркотические ароматы, упоминаемые в стихах, которые старик-арабист переводил для Стивена. Ни язык сам по себе, ни литература на нем не занимали Стивена. Предложи ему мистер Кромарти древнегреческий или тагальский, Стивену было бы все равно. Ему хотелось встряски, которую несло с собой изучение чего-то трудного; его привлекали правила и исключения из них, ему нужно было погрузиться в угрюмую сосредоточенность зубрежки.