Огонь любви, огонь разлуки - Анастасия Туманова

– А вы как думали? Одну отпущу?!

– Как тебе эта мадам нонешняя показалась? Я-то ее не видал…

– Стриг черт кошку, – подумав, ответила Марфа. – Визгу много, а шерсти мало… Но и вреда большого, думаю, не будет. Ништо, съездим, посмотрим, что там за опера такая.

– Ну, коли так, то и я спокоен. Спасибо, мать, иди шмотья увязывай.

Марфа демонстративно посмотрела через его плечо на Софью.

– Ступай, Марфа, собирай вещи, – подтвердила та, и верная девка молча ушла.

– Вот оторва, – снова засмеялся, провожая ее глазами, Мартемьянов. Тяжело поднялся, подошел к Софье, по-прежнему сидящей за роялем, обнял ее. Долго стоял молча, неподвижно, пока она, чуть не задохнувшаяся от его горячего дыхания, обжигающего ей шею и плечо, не спросила удивленно:

– Да что ты, Федор Пантелеевич?

– Боюсь я все-таки тебя оставлять, Соня, – серьезно сказал он. – Не того боюсь, что стрясется чего… Того Марфа не допустит…

– Чего же в таком случае? – улыбнулась она. – Опасаешься, что влюблюсь там в кого-то?

– Всяко быть может.

– Не может, – подумав, медленно произнесла Софья.

– Отчего ж?

– Знаешь сам.

Федор вдруг резко, с силой развернул ее к себе. Софья невольно охнула от боли, но не вырвалась. Взглянула на Мартемьянова снизу вверх в упор, с вызовом.

– До сих пор по нему сохнешь, матушка?.. – хрипло спросил он.

Софья пожала плечами. Отвернулась. С минуту Федор молча стоял рядом с ней. Затем, так ничего и не сказав, повернулся и вышел. Большая дверь бесшумно закрылась за ним. Подождав, пока его шаги затихнут на лестнице, Софья медленно опустила голову на клавир оперы «Аида» и тихо заплакала.

Жара в это лето держалась в Москве до последнего, лишь в конце августа с севера приползли тяжелые тучи. Плотно обтянув сизым кольцом окраины и монастыри, они нагнали холодной тени на солнечные, сухие улицы, заставили потемнеть красные, желтые и рыжие кроны лип и кленов на бульварах. В переулках засвистели холодные сквозняки, и полил бесконечный дождь: в один день началась осень.

Глубокой ночью в Столешниковом переулке на крыльце дома графини Грешневой Владимир Черменский прощался с хозяйкой. Лицо молодого человека было мрачнее черного, затянутого тучами неба. Анна, кутаясь в шаль, стояла рядом с Черменским, держа руку на его рукаве, и взволнованно говорила:

– Владимир Дмитрич, я уверена, что здесь какое-то недоразумение. Софья очень молода, на нее могло найти помраченье, ее могли обмануть, запутать, ввести в заблуждение. Я умоляю вас не делать скорых выводов! Подождите хотя бы, пока я напишу к ней сама, пока объясню…

– Анна Николаевна, – сдержанно перебил ее Черменский. – Ни вы, ни я не имеем права влиять на решения Софьи Николаевны. Разумеется, ее поступкам есть объяснение, и вы их как старшая сестра непременно получите… но мне, боюсь, дожидаться уже нечего.

Анна вздохнула, понимая, что Черменский прав.

– Когда вы уезжаете?

– Вероятно, уже завтра. Мой адрес вам известен. Если во мне будет необходимость – напишите, пожалуйста. Я же, со своей стороны, более вас беспокоить не буду.

– Напрасно вы так, Володя. Впрочем… у вас есть на это право, – опечаленно сказала Анна. – Если будете в Москве – сделайте милость, зайдите в гости.

– Непременно. Честь имею, Анна Николаевна. – Черменский поцеловал руку молодой женщины, коротко поклонился, подождал, пока та скроется в доме, и зашагал, перепрыгивая лужи, через двор к флигелю, где жила прислуга. Остановившись у закрытой двери, он постучал и сердито крикнул:

– Северьян!!! Оставь Феклу в покое, выходи!

Северьян с испуганной физиономией как ошпаренный вылетел из флигеля, держа в руках смятую рубаху:

– Да чего ж вы так орете-то, Владимир Дмитрич?! У меня баба чуть с кровати не сверзилась! Этак-то можно всякой мужской силы лишить…

– Лишишь тебя, жеребца, как же… Идем.

– Да что стряслось-то?! От Софьи Николавны вести, что ль, худые?

Северьян был прав. Черменский приехал в Москву в начале августа, сразу же отправился в особняк в Столешниковом и узнал от Анны, что никаких известий от Софьи за все лето не появилось. Еще около двух недель Владимир находился в Москве, утрясая свои дела в земельном сообществе, и уже собирался домой, однако сегодня вечером неожиданно получил записку от графини Грешневой, в которой она просила молодого человека незамедлительно посетить ее. Владимир, бросив все, на извозчике прилетел в Столешников, но у Анны опять было полно народу, и молодому человеку пришлось просидеть до ночи, дожидаясь ухода последних гостей, прежде чем удалось поговорить с хозяйкой.

Графиня выглядела расстроенной и сбитой с толку. Она объяснила Владимиру, что сегодня наконец получила долгожданное письмо от сестры. На конверте стоял парижский штемпель, но Софья сообщала, что более в Париже ее не будет, так как она отправляется в Неаполь. Письмо датировалось июнем и, очевидно, долго блуждало, прежде чем попасть по адресу. Это послание сестры Анна уже не дала прочесть Владимиру, да тот и не решился попросить, понимая по выражению лица графини Грешневой, что там содержатся какие-то интимные подробности. Анна дала понять, что между Софьей и ее неожиданным покровителем из торгового сословия завязались какие-то странные отношения, которые, похоже, не скоро закончатся.

– Владимир Дмитрич, клянусь вам, я сама в растерянности, – удрученно говорила графиня. – Софья пишет, что уехала с этим купцом от отчаяния, что вы обманули ее, что ею было получено лишь одно ваше письмо да еще какая-то ужасная записка, в которой вы просите ее не искать с вами встреч…

– Вздор! – защищался Черменский. – Как я мог не искать с ней встреч, если уже год только этим и занимаюсь?! Анна Николаевна, право, я столько раз говорил вам…

– Володя, я верю, слово чести! Но… ничего не понимаю.

Владимир тоже ничего не понимал. И сейчас, шагая по темной Неглинке, даже не мог вразумительно объяснить наседающему на него Северьяну, что, собственно, произошло. Тот, впрочем, догадался сам:

– Не выгорело, стало быть, наше с вами дело, Владимир Дмитрич? Так она с Мартемьяновым по заграницам и мотается?

– Выходит, брат, так, – сквозь зубы сказал Владимир.

Северьян сочувственно вздохнул, но, посмотрев на лицо Черменского, комментировать ситуацию не стал.

Путь их в номера Солодовникова в Колокольниковом переулке, где Владимир обычно останавливался по приезде в Москву, лежал через Грачевку – темную, бесфонарную, со странными звуками, доносящимися из подворотен. В этих звуках мешались возня, женский смех, мужское ворчание, хлопанье дверей, приглушенный визг и звон битой посуды: здесь находились публичные дома и по ночам шла нелегальная торговля водкой. Северьян, который пропадал тут почти безвылазно все время, которое они с Черменским провели в Москве, шагал по Грачевке, как по собственной вотчине, вертя головой, изредка отвечая на приветствия бесформенных, скользящих вдоль стены теней или сам окликая кого-то. Владимир не обращал на это внимания до тех пор, пока товарищ не остановился около едва различимой в стене двери, контуры которой с трудом высвечивались тускло мигающим красным фонариком.