Не отверну лица - Николай Родичев

Раббе затем снял очки — это означало окончание разговора. Так было и на лекциях и во время экзаменов: если Раббе отложил очки в сторону и замигал подслеповатыми глазами, бормоча что-то себе под нос — он удручен, уходит в себя...

До Густава лишь изредка доходили обрывки фраз, произносимых деканом для самого себя:

— Да, да... многое здесь действительно может показаться молодому человеку и смешным и заманчивым... Но будущие дипломаты, проходящие практику в других государствах с оружием в руках, — разве это не ужасно? Разве это не ужасно? — с придыханием повторил Раббе. И уже громче закончил: — Наша беседа, наверное, не понравилась бы несчастному Отто Гейнце, будь он жив...

Густав вздрогнул. Ему наплевать, о чем там бормочет перепуганный старик, но имя отца всякий раз звучит для Густава как оскорбление.

— Профессор, я не успел сказать вам еще в тот раз, на семинаре, но вам необходимо знать: я всегда ненавидел своего отца. В конечном счете, если бы дело, начатое Отто Гейнцем, было доведено до конца, нам не пришлось бы вести нынешнюю неприятную дискуссию. Я так думаю, если позволит профессор...

— Надеюсь, вы имеете в виду дело отца... простите, дело Отто Гейнце и других его соратников по рейхстагу, когда они выступили против военного бюджета? — Раббе хитрил или ставил ловушку молодому собеседнику. Это понял Густав.

— Никак не это... даже наоборот, если вам угодно. Если бы Отто Гейнце, — Густав сделал нарочитое ударение на фамилии отца, — если бы Отто Гейнце не уничтожил результат своих исследований в области атомного ядра, фюрер имел бы сейчас такое оружие, против которого не устояла бы ни одна держава.

— Я готов с вами спорить, мой юный коллега, — с шутливой бодростью проговорил Раббе, опять надев очки. — Но наш разговор затрагивает область нам с вами неизвестную... По крайней мере, мне неизвестную, — уточнил он, уставившись испытующим взглядом в юное лицо студента.

Этим самым профессор как бы призывал Густава подумать, давал ему возможность корректно отступить. Если уж свидетель тех лет и личный друг Отто Гейнце заявляет о своей неосведомленности в «преступлении» Гейнце, то юнцам и подавно нечего лезть в амбицию. Но Густав внутренне не согласился с профессором. Он нашел в себе силы лишь для того, чтобы проглотить уже продуманную фразу из арсенала сведений тетушки Элизабетт.

«Стоит ли в самом деле вести ненужную полемику? — подумал Густав, тряхнув головой, словно отгоняя от себя назойливые мысли. — Надо действовать».

Он настоятельно повторил свою просьбу.

Хитрый Раббе, ссылаясь на отсутствие форменного бланка для заполнения служебной записки и на обязанность посоветоваться с ректором, не выдал Густаву нужного документа. По настоянию Густава они условились встретиться завтра. «До завтрашнего дня капитан Визе многое успеет провернуть...»

На другой день Густав еще с порога приемной комнаты увидел на столе секретаря-машинистки пухлый пакет с тяжелыми сургучными печатями. Личный секретарь профессора, престарелая Анна-Гертруда Вейс, мать двоих детей-фронтовиков, кивком головы пригласила его к столу. Пока Густав расписывался в выносной книге в получении пакета для войсковой канцелярии, госпожа Вейс глядела на него немигающими скорбными глазами. Густаву стало не по себе от ее печальных глаз. Он торопливо черкнул свои инициалы, схватив левой рукой пакет, однако Анна-Гертруда мягко притронулась к его локтю. Было что-то материнское в ее настойчиво-спокойном прикосновении.

— Вы, конечно, зайдете попрощаться с профессором? Он ждет.

— Мне сказали, что господин Раббе заболел.

Густав, действительно, слышал в этой комнате и от этой самой секретарши слова об отсутствии профессора, когда в приемную заглядывали другие посетители.

— Да, он болен, но он пришел, чтобы сказать вам напутственное слово. Ведь у вас нет в Берлине никого из близких, а вы отправляетесь сразу в казарму?

«Чего еще?» — недовольно подумал Густав, но тут же спохватился. Ведь он уходит из университета, быть может, навсегда, и было бы просто по-свински не пожать руку старому человеку. «Что же тут еще раздумывать — чудаковатый Раббе стоит того, чтобы откозырять ему на прощанье. Не больше, чем пожатие руки, но и не меньше, черт возьми!»

Войдя в кабинет и галантно поклонившись, Густав мысленно выругал себя за пошлые мысли о своем наставнике. Профессор действительно имел жалкий вид: болезненно-бледное лицо со свинцовыми отеками под глазами было ужасно. Губы плотно сжаты, словно человек этот удерживал застрявший в гортани крик от нестерпимой внутренней боли. Густава поразил голос его — хрипловатый, низкий. На поклон Густава профессор ответил еле заметным кивком головы. Не меняя позы и лишь изредка отыскивая глаза собеседника вялым взглядом, Раббе пробасил из кресла:

— Хотелось так много сказать, Густав, на прощанье... Я готовился к этой беседе всю ночь... Не удивляйтесь, пожалуйста, и слушайте, если уж догадались прийти... Мы все такие — старики: видим не дальше, однако больше вас, молодежи, хотя и близоруки. Да, Густав... Мне хотелось говорить с вами как представителю того поколения, которое принято называть отживающим свой век. Нам, старикам, спокойнее живется последние дни, если наше дело попадет в надежные руки.

Раббе качнулся всем корпусом в кресле, жестом приглашая Густава сесть, и когда студент сел, он несколько минут разглядывал его в упор — молча, сосредоточенно, словно убеждаясь, стоит ли продолжать этот разговор. Вероятно, не один раз в жизни приходилось этому человеку говорить и попусту.

Густав спокойно перенес проверку взглядом.

— Хотелось так много сказать вам, Густав, — повторил Раббе несколько увереннее. Это «вам» звучало в его устах как не одному Густаву, а всем его ровесникам, его поколению. Вдруг ученый заговорил об ином, просветлев, горько улыбнувшись лишь уголками губ.

— По нашим национальным обычаям родители дарили своим детям, уходящим на войну, талисман...

— У меня имеется крестик, который, по свидетельству тетушки, был надет на меня руками родной матери, — вежливо отказался Густав. Он был доволен, что эта умилительная подробность так кстати пришла ему в голову сейчас. К тому же, Густав хотел избавиться от ненужной опеки профессора, вероятно приготовившего ему за ночь длинную наставительную речь. Судя по началу беседы, это вполне могло случиться.

— На поле брани в предсмертную минуту в голову солдата приходят две мысли: о матери и о боге...

— Мне уже говорили такое, — перебил Густав. Затем добавил, вздохнув: — Мысли эти являются подсознательно, независимо от воли солдата, звания его и даже вероисповедания...

— Не забывай же, Густав, в трудную годину прикоснуться к материнскому крестику.

— И об этом я наслышан, господин профессор.

Густав недовольно мотнул головой и покосился на дверь.

— Я был бы счастлив, если бы тебе пригодился и мой последний совет... Если хочешь — мой талисман...

Густав, сидя, перебирал ногами, как конь, который застоялся в конюшне и жаждал лишь одного — движения. Все же он нашел в себе силы выслушать все сказанное профессором до конца. Разговор приобретал странный характер:

— Поклянись, мой мальчик, что ты выполнишь мою последнюю просьбу.

— Можете не сомневаться, профессор.

— Даже если встретишься со смертью с глазу на глаз?

— Да. Лишь бы я оказался в доброй памяти на этот случай.

— Вот-вот, дорогой. Именно для такого случая я приготовил тебе свой талисман.

Видя, что Густав несколько поуспокоился и, по мнению Раббе, сможет удержать в памяти его слова, профессор проговорил насколько мог громко:

— Ты скажешь своей смерти прямо в лицо только одну фразу: «Отец погиб в концлагере в тридцать третьем...» Ты слышишь, Густав?

— Вы думаете, русские снаряды боятся заклинаний?! — прошептал Густав, съежившись. Только сейчас до его сознания начала доходить вся опасность опрометчивого шага с уходом на фронт. Но такое состояние было кратковременным. Он, конечно, не скажет этой нелепой фразы в лицо «своей» смерти. Однако незачем огорчать прекраснодушного Раббе.

Когда Раббе с дрожью в голосе повторил свой вопрос, Густав, сделав как можно смиреннее лицо, откликнулся утвердительно:

— О да, профессор.

Они распрощались. Выходя из кабинета и мысленно смеясь над стариком Раббе и его затейливым талисманом, Густав думал над тем, какое бы прозвище дал старику капитан Визе: Лысый черт, Неврастеник или Беззубая ящерица? Скорее всего Беззубая ящерица.

По коридору навстречу ему с пением «Хорста Весселя» валил чуть не весь будущий дипломатический корпус будущей германской империи.

Густав посторонился, сделав им прощальный жест рукою. Он вдруг почувствовал, что больше торопиться некуда.

Через неделю транспортный самолет доставил Густава в оккупированную Полтаву. Здесь в комендатуре, размещавшейся в островерхом старинном доме с гербом миргородского воеводы на фасаде, он получил допуск в учебные аудитории зондеркоманды особого назначения.