Пасторский сюртук - Свен Дельбланк

Но Эрмелинда истолковала его взгляд превратно. Она медленно спустила сорочку с плеч и начала готовиться. На любовника она даже не посмотрела. Ее взор тонул в стенных зеркалах, пустой, сонный, ничего не выражающий.

— Нет-нет, милостивая барышня, не надо так…

Цепляясь за ее колени, он умоляюще тронул Эрмелинду за подбородок. Она безучастно ждала. Как видно, от нее требуется что-то другое. Пусть прикажут. Она владеет всеми навыками ремесла.

— Нет-нет… Мы пока не можем уйти, надобно дождаться ночи. Я заплатил, думаю, будет достаточно за всю ночь. Я ведь теперь богат, представьте себе, милостивая барышня, я богат, очень богат, у меня в руках армейская касса, и эти деньги — ваши, все до последнего талера… Располагайте мною, приказывайте, всё, что я имею, — ваше… Подождите еще несколько часов, и мы убежим отсюда ко мне, на постоялый двор, и Длинного Ганса с собой возьмем, он тоже здесь, представьте себе, а завтра перед вами откроется весь мир, у меня есть золото, мы можем уехать куда угодно, только прикажите… Милостивая барышня… Эрмелинда… Вы не слышите, что я говорю?!

Нехотя, медленно, словно пробуждаясь от глубокого сна, Эрмелинда оторвала взгляд от зеркала и повернулась к любовнику. Одежду она в порядок не привела. Грубая сорочка, спущенная до пояса, закрывала ее руки, судорожно стиснувшие зеркальце в дешевенькой свинцовой оправе. Он испугался. Эти глаза заглянули в великий мрак. И теперь, ослепленные, всматриваются в облитую зеркальным светом комнату, незрячие, сумрачные, подернутые стеклянистой пленкой.

— Эрмелинда, ты не слышишь меня?!

Она с усилием шевельнула губами и пробормотала несколько слов, невнятно, неразборчиво, голосом, который не принадлежал Эрмелинде фон Притвиц.

— Я ведь даже не знаю, кто вы…

— Но это же я, пастор, Герман Андерц из Вальдштайна, вы разве забыли меня?

Она осторожно выпростала дрожащую руку из-под сорочки, провела по лицу, бережно, будто трогая свежую ссадину. Скользнула по щекам и подбородку, потом прикрыла ладонью глаза. Кончиками пальцев Герман коснулся ее шеи, как бы желая прийти на помощь, оживить ее память.

— Вальдштайн, — пролепетала она. — Нет, я не помню.

— Но ведь вы — Эрмелинда фон Притвиц, племянница генерала, владетеля Вальдштайна… Вы не помните генерала? Дюбуа? Бенекендорфа? Шевалье де Ламота?

Она замерла. Отняла руку от глаз, посмотрела на Германа. Взгляд мало-помалу оживал — так, пробуждаясь, человек осознает, где он находится.

— Пастор Андерц…

— Он самый! Он самый! Слава Богу, я знал, что вы очнетесь.

— Вы? Здесь?

— Ах, барышня Эрмелинда, ну как бы вам объяснить…

— Публичный дом. — Эрмелинда энергично кивнула. — Это публичный дом.

— Да, помоги нам Господь…

Какой у нее странно отсутствующий вид. Сидит все так же обнаженная до пояса, как плакальщица, чуть сутулая, вялая, с большими спящими грудями. Внезапно поднимает зеркальце, рассматривает свое отражение. Герман встревоженно погладил ее по щеке. Она опять погружалась в свой мир.

— Но что с вами?

— Не беспокойтесь обо мне. Пустяки.

— Вам плохо, барышня? Может, вам чего-нибудь хочется? Только слово скажите…

Эрмелинда опустила зеркальце и посмотрела на любовника с неожиданным проблеском интереса.

— Угостите ужином? Клиенты иногда так делают. Я проголодалась.

— О-о, само собой, конечно же, одну минуточку…

Он распахнул дверь и истошно завопил в недра красного коридора, с неимоверным облегчением: наконец-то можно вмешаться и что-то сделать.

— Эй! Вы там! Прислуга! Ужин в двенадцатый нумер! Самый лучший! Шампанского!

Он вернулся к ногам Эрмелинды и сцепил ладони, изнывая от беспокойства — вдруг она опять исчезнет, уйдет от него.

— У меня есть просьба, обещайте выслушать ее, барышня…

— Вы ведь заплатили?

— Конечно, но я имел в виду другое…

— Коли вы заплатили, так воля ваша, — заученно проговорила Эрмелинда.

— Оставьте вы это зеркало. Спасибо. О, спасибо, я так рад! И, пожалуйста, оденьтесь… Благодарю вас! Вы же понимаете, я не вправе видеть вас такой… Пока не вправе…

Эрмелинда подняла бретели сорочки и опять погрузилась в пассивное ожидание. Он растерянно сидел у ее ног. Чудесный дар, но связанный с условиями и оговорками. Я должен проникнуть в гору, взломать замки и засовы, разбудить спящую в стеклянном гробу, такую недоступную и безмолвную. Но как?

Стук в дверь разбил тишину. Вошел Милашка с заставленным подносом, нахально покосился на влюбленных.

— Кушайте на здоровье, — прокаркал он попугайским голосом. — Второй господин тоже ужинают, тоже решили передохнуть, хи-хи!

Герман с бранью выставил его вон, снабдив дукатом. Эрмелинда, помедлив, принялась за еду и скоро уже ела с аппетитом. Герман ласково наблюдал за нею. Бедняжка, они и на еду скупятся. Однако вскоре сострадание сменилось ужасом. Эрмелинда ела с необузданной, прожорливой жадностью, хватала куски обеими руками и алчно жевала, рот ее был в соусе и крошках хлеба. Неужели до такой степени изголодалась? Он совершенно растерялся. Но, как ни странно, еда словно бы возвращала Эрмелинду в здоровый бодрствующий мир. Временами она замирала, оглядывалась по сторонам. Наконец, порозовевшая, положила вилку. Сдернула с кровати простыню и закуталась в нее таким благородным и стыдливым жестом, что Герман едва не задохнулся от нежности и, всхлипнув, прикусил жабо, подавляя рвущийся из горла животный крик. Он был как стальной прут, по которому стукнули молотком, и все его существо откликнулось, запело, вибрируя одной-единственной нотой Любви.

— Барышня Эрмелинда… Теперь вам лучше… Правда?..

— Спасибо, гораздо лучше. Но, пастор, не зовите меня барышней. Вы знаете, кто я сейчас и где мы находимся. Это вы теперь — господин.

Герман молитвенно сложил руки. Он был бледен, подбородок дергался и дрожал от душевного волнения.

— Сударыня… Барышня Эрмелинда… Дома, в Вальдштайне, когда вы были моей повелительницей, я, бывало, часто возмущался и роптал на вашу гордыню и власть… Но теперь… Именно теперь вы поистине моя повелительница, а я — всего-навсего ваш слуга. Приказывайте, я подчинюсь. Если вы одарите меня чем-то сверх ваших приказаний, это будут дары милости и благоволения, коих я не вправе ни требовать, ни ждать. Помните об этом. В Вальдштайне вы были просто баронессой, а здесь вы — царица, и эта постель — ваш трон. Не унижайтесь передо мною. Помните, кто вы.

Она залилась краской и посмотрела на него не без приязни. Он даже покачнулся от этого взгляда и от счастья, бремя которого было почти невыносимым. Что-то, чего он не ждал, ласково и до невозможности мягко подступало К нему, как избавление от долгого судорожного припадка.

— Ах, что вы такое говорите. Вспомните, кто я… Вы желаете не столь уж мало. И вообще… Разве я вправе приказывать? Хотя убежать отсюда было бы очень неплохо.

— Положитесь на меня. Но пока еще не время, дождемся, чтобы все уснули. Терпение. Всего несколько часов.

— Я умею ждать.

Они замолчали. Герман обвел взглядом убогую обшарпанную комнату. Эрмелинда плотнее закуталась в простыню.

— Н-да, вот где довелось встретиться. Вы удивлены, пастор?

— При чем тут я?

— Вот как? Ни при чем?

Опять этот взгляд, заставляющий его таять от счастья.

— Да. Вы правы. Я очень даже при чем. Рассказывайте, Бога ради.

— Хорошо. Я попробую, но это нелегко. В памяти все так зыбко. Так путано. Началось это после вашего бегства. Я была в растерянности, и в отчаянии, и, пожалуй, немного в обиде, что не могла последовать за вами. Представляете себе, как глупо? С какой стати я надеялась? И все равно было ужасно горько, словно я не выдержала проверки. Вы помните мое тогдашнее настроение. Ни замуж, ни в Кведлинбург. Но чего, собственно, я хотела? В первые дни после вашего побега было очень тяжко. Генерал просто взбесился.

— Из-за статуй?

— Из-за статуй? Да нет. А кстати, странно. Он распорядился без шума отреставрировать статуи, будто опасался привлечь внимание. Работали по ночам. Представляете? Он очень обеспокоился вашим исчезновением и послал людей на поиски. Тяжкое было время. Я так и не смогла дать Бенекендорфу согласие, хотя и генерал, и шевалье совсем меня замучили, донимали не мытьем, так катаньем. Сам граф чахнул, бродил по комнатам как привидение, и легче от этого не становилось. Каждое утро я спрашивала себя: чего ты, собственно, хочешь, Эрмелинда? Но ответом было все то же вечное: я не хочу. Не хочу замуж, не хочу в Кведлинбург. В конце концов Бенекендорф устал от меня и уехал домой, умирать.

Эрмелинда потерла лоб и задумчиво посмотрела в стенное зеркало. Каштановый локон скользнул между пальцами и вновь упал на белую шею. Герман шагнул вперед, чтобы поддержать ее, ибо воспоминания разрывали ей душу.