Гибель адмирала Канариса - Богдан Сушинский

Если где-то и следовало располагать Школу пограничной охраны, то, конечно же, в этой лесной болотистой местности, с глинистыми холмами, похожими на размытые ливнями курганы. Здесь сама природа позаботилась о создании «естественного полигона», на котором инструкторы школы могли определить все необходимые условия для подготовки будущих пограничников к самым сложным условиям службы.

— Следует полагать, что здесь я пока еще буду находиться под домашним арестом, — произнес вконец погрустневший адмирал, когда машина въехала во двор Школы пограничной охраны и безразличный ко всему увалень-курсант закрыл за ней старинные массивные ворота.

— Во всяком случае, обойдется без камеры, — с некоторым запозданием отозвался Шелленберг. Увлекшись осмотром городских окрестностей, он совершенно забыл о цели своей поездки в захолустный Фюрстенберг и о том, какого пассажира он сюда доставляет.

— Не уверен, — угрюмо проговорил Канарис. И куда только девался тот бойкий оптимизм, с которым он прощался со своей Амитой Канарией, которую Шелленберг про себя обычно называл «испанской канальей».

— И как мне воспринимать вашу неуверенность? — насмешливо поинтересовался Шелленберг, не понимая, с какой стати он обязан выступать еще и в роли утешителя государственного преступника Канариса.

— Мне приходилось бывать в этой школе в те времена, когда здесь готовили специальную группу морских пограничников. Здесь мощные подземелья, не уступающие подземельям Петропавловской крепости.

— Где это — Петропавловская крепость? — машинально поинтересовался Шелленберг.

— У русских, в Ленинграде. Крепость-тюрьма.

— Ах, у русских! У них подземелий хватает. В подобных вопросах они всегда оказывались предусмотрительнее.

— В царские времена там сидели наиболее опасные государственные преступники.

— На суде, адмирал, вы будете проходить по той же статье.

— Что совершенно безосновательно.

— Однако успокойтесь, русским мы вас не отдадим, ни под каким предлогом, — заверил его бригадефюрер.

— Представляю, как бы они обрадовались! — развел руками Канарис.

— Полагаете, что радость их была бы еще сильнее, чем радость пленивших вас англичан?

— Не ерничайте, Вальтер, — нестрогим голосом осадил его адмирал, прекрасно понимая, в какой связи бригадефюрер упомянул сейчас об англичанах.

— Боже упаси! Со всем возможным сочувствием к вам. К тому же не забывайте о том шансе, который представился вам во время ареста.

— Не будьте садистом, Вальтер. Хватит воспоминаний.

— Моих воспоминаний больше не последует. — Канарис не мог не обратить внимания на то, каким сухим и официальным стал голос Шелленберга. — Отныне вы будете предоставлены только своим собственным экскурсам в былые дни. Постарайтесь предаваться лишь наиболее сладостным из них.

— И что вы заладили со своими русскими и англичанами? Достаточно с меня и фюрстенбергских подземелий.

— Уверен, что в Фюрстенберге до подземелий дело не дойдет. Разве что начальнику школы бригадефюреру СС Трюмлеру взбредет в голову засадить вас за какое-то неповиновение в карцер.

— Даже так?

— Вместе с зашалившими курсантами, — уточнил Шелленберг, пытаясь преподнести это в виде шутки, но сразу же почувствовал, что она явно не удалась.

Начальник школы не заставил их долго томиться в своей приемной. Он уже был предупрежден, что к нему должны доставить самого Канариса, и был явно польщен таким доверием. Ничего, что само появление «первого преступника рейха» и Шелленберга он воспринял с оскорбительной деловитостью: оно позволяло СС-генералу скрывать свое жгучее любопытство.

— Полчаса назад о вашем здоровье, господин адмирал, справлялся группенфюрер Мюллер. — Услышав это, Канарис вдруг побледнел, причем произошло это настолько мгновенно, что Шелленберг всерьез заволновался по поводу его состояния.

— Мюллер? О моем здоровье? — растерянно пробубнил арестант.

— Поверьте, ни к одному из доставленных сюда генералов подобного внимания он не проявлял.

— И что вы ответили?

— Важно не то, что именно я ответил. Важно, что группенфюрер был крайне удивлен, что вы все еще не находитесь под моей отцовской опекой.

— Разве кто-либо определял время моего прибытия?

— Нет, о времени он не упоминал. Но озабочен был не меньше моего. Дело в том, что о вашем прибытии мы были уведомлены еще вчера, а я не привык, чтобы люди, доверенные моим заботам, терялись где-то на полпути.

— Почему вы вдруг решили, что адмирал «потерялся»? — забеспокоился теперь уже Шелленберг. В то время как все еще не пришедшему в себя Канарису трудно было сообразить, что стоит за этой озабоченностью бригадефюрера Трюмлера: обычная уважительность начальника курсантской школы, привыкшего окружать своих подопечных той самой «отцовской заботой», или же откровенное издевательство человека, давно исповедующего иезуитские методы руководства своим военизированным, полумонашеским заведением.

— Он почему-то считал, что вас должны были доставить сюда еще вчера под вечер.

— Шеф гестапо, как всегда, непростительно торопится, — нашел в себе мужество бывший шеф абвера. — Этим он и отличается от всех остальных моих знакомых.

— Я тоже попросил Мюллера не волноваться, господин адмирал, — проговорил начальник школы, все еще стоя за столом и с карандашом в руке рассматривая лежащие перед ним бумаги. — Но пообещал сообщить ему о вашем появлении, как только увижу вас в стенах моего заведения. Но вот вы передо мной, господин Канарис. До этого мне приходилось иметь дело только с вашими агентами.

Они обменялись взглядами, причем в глазах адмирала промелькнула искра покровительственной снисходительности аристократа, а в глазах генерала СС — почти унизительное стремление угодить своему гостю, которому адмирал, впрочем, не поверил.

Среднего роста, невзрачный на вид, с грубоватым крестьянским лицом и вызывающе резким голосом, Трюмлер на первый взгляд производил впечатление человека неприветливого и крайне невоспитанного. А по своему характеру еще и немыслимо вздорного. Однако манеры и внешность театрального простака не мешали бригадефюреру быть предельно учтивым, а в отношении адмирала Канариса — еще и строго придерживаться субординации, которую он сам же установил.

— Желаете поужинать вместе? — спросил он, обращаясь почему-то не к Шелленбергу, представавшему здесь в роли конвоира, а к Канарису, словно тот все еще имел право что-либо решать. — Вы как раз успели к столу.

Адмирал мельком взглянул на Шелленберга, и поскольку тот промолчал, сдавленным голосом произнес:

— Хотелось бы… вместе. Кто знает, когда еще придется свидеться. И потом, сами понимаете, само присутствие здесь господина Шелленберга…

— Так и решим, — улыбнулся начальник школы.

— Просил бы вас, Вальтер, разделить со мной эту панихидную трапезу, — торопливо произнес адмирал, опасаясь, как бы Шелленберг не отказался посидеть с ним в зале, в котором сейчас ужинали арестованные. Теперь он вообще готов был всячески оттягивать минуты расставания с Шелленбергом, понимая, что само присутствие этого генерала СС способно создавать хоть какую-то иллюзию его собственного могущества. Пусть и былого, но все еще не окончательно растерянного.

Адмирал понимал, что в эти минуты его одолевает непозволительный, панический страх, замешанный на почти детской привязанности к своему «жандарму». Подобно тому, как кое-кто из приговоренных к казни пытается искать сочувствия и поддержки у последнего, с кем ему дано в этом мире хоть как-то общаться, то есть у своего палача. Но поделать с собой ничего не мог.

— Ну почему же панихидную? Судить об этом пока что рано. А так, в общем, сочту за честь, — с явной неохотой согласился Вальтер. — Только не забудьте, бригадефюрер, и об этом бравом гауптштурмфюрере, — повел он подбородком в сторону Фёлькерсама, — лучшем из диверсионной группы Отто Скорцени.

Имя «героя нации» он назвал не случайно, оно должно было произвести на наставника курсантов-пограничников должное впечатление.

— Я всегда восхищался подвигами Скорцени, — слегка склонил голову Трюмлер, адресуясь к Фёлькерсаму. — Это истинный солдат. Истинный арийский солдат.

— Ваше мнение о Скорцени будет доведено до его сведения, господин бригадефюрер.

Начальник школы вновь подобострастно склонил голову; заверение Фёлькерсама явно льстило ему. С этим же поклоном, жестом распорядителя бала, он и направил «желанных гостей» в столовую, а сам удалился, «чтобы отдать необходимые распоряжения». Скорее всего, для того, чтобы известить Мюллера о прибытии высокочтимого гостя.

Но, прежде чем исчезнуть за одной из ближайших дверей этого старинного, дворцового типа здания, он вновь с предельной вежливостью обратился к своему высокочтимому заключенному: