История магии и оккультизма - Зелигманн Курт

Следующая знаменитая трансмутация, о которой пойдет речь, не подтверждена показаниями очевидцев, однако ее стоит упомянуть по двум причинам. Во-первых, рассказ самого адепта о ней внушает доверие, а во-вторых, подлинность трансмутации косвенно подтверждается тем, что алхимик, сообщающий о ней, неожиданно разбогател. Герой этой истории — прославленный Никола Фламель (1330 — 1418), которого едва ли не боготворили многие поколения герметистов и высоко чтили соотечественники-французы. Во многих отношениях Фламель был исключением среди адептов.

Если во все эпохи и у всех народов большинство алхимиков получали в награду за свою преданность искусству лишь разочарования, разорение и отчаяние, то Никола Фламель был баловнем судьбы, и жизнь его текла счастливо и безмятежно. Он не только не издержался на опыты magnum opus, напротив — его скромное состояние почти мгновенно умножилось и превратилось в настоящее богатство. Это богатство он вкладывал в милосердные и богоугодные дела, которые надолго пережили его самого и освятили его память.

Фламель был переписчиком. Среди книг, проходивших через его руки, несомненно попадалось и множество алхимических трактатов, но ни один не привлек внимания Фламеля в такой степени, как некий фолиант, приобретенный им всего за два флорина, — «с позолотой, очень старинный и объемистый. Он был сделан не из бумаги или пергамента, а из восхитительных пластинок коры, снятой с молодых деревьев». С помощью этой книги и благодаря советам некоего еврейского доктора, с которым он познакомился во время паломничества в Испанию, Фламелю удалось, по его собственному признанию, открыть секрет трансмутации. Проводить эксперимент ему помогала жена; присутствовала она и при появлении золота в сосуде. Фламель так описывает это памятное событие:

Случилось это в понедельник, семнадцатого января, около полудня, в моем доме, в присутствии одной лишь Пернелл [супруги Фламеля], в год возрождения человечества тысяча триста восемьдесят второй.

Затем, неукоснительно следуя словам книги, я произвел проекцию этого красного камня на такое же количество ртути (снова в присутствии одной лишь Пернелл, в том же доме, около пяти часов вечера) — и получил из нее почти столько же чистого золота, которое, будучи более мягким, бесспорно лучше золота обычного.

Скажу откровенно: я проделал это трижды с помощью Пернелл, которая понимала все это не хуже меня, так как помогала мне в моих операциях; и, несомненно, попытайся она совершить это самостоятельно, она достигла бы успеха так же, как и я.

Преуспев однажды, я уже свершил достаточно, но мне доставляло большое удовольствие наблюдать и созерцать восхитительную работу природы в сосудах…

Долгое время я опасался, что Пернелл не сможет скрыть избытка радости, степень которой я мог оценить по тому, что испытывал сам, и боялся, как бы она не проронила своим родичам словечко о великих сокровищах, которыми мы теперь обладали; ибо от избытка радости человек теряет рассудок так же, как и от великой тяжести на сердце; но Всевышний милостью своей не только исполнил мою душу таким счастьем, но и даровал мне супругу сдержанную и мудрую, — ибо она сверх того была способна не только рассуждать, но и делать все в согласии с рассудком, и была осмотрительнее, чем обычно бывают женщины; и превыше всего достойно похвалы то, что она была чрезвычайно набожной, а потому, лишившись надежды выносить детей и будучи уже в возрасте немолодом, обратила, как и я, свои помыслы к Богу и предалась делам милосердным.

Никола и Пернелл основали и обеспечили постоянным доходом четырнадцать больниц, три часовни и семь церквей в Париже. «В Булони мы совершили почти столько же, сколько в Париже, не говоря уже о помощи, которую мы оба оказывали нуждающимся, в особенности вдовам и сиротам. Но если я назову здесь их имена, прикрываясь маской добродетели, то обрету награду только в мире сем, да и особы, о которых идет речь, будут этим недовольны». Слова Фламеля внушают доверие своей прямотой и скромностью; назвать их исповедью шарлатана не поворачивается язык. Арка, которую построили на средства Фламеля на парижском кладбище Невинноубиенных младенцев, украшена фресками, аллегорически представляющими великую тайну алхимии. Эти фрески превратились в объект паломничества для герметистов XVII–XVIII веков. Заявленный успех Фламеля стимулировал дальнейшее развитие алхимии и обеспечил этому искусству популярность на долгое время.

Познакомившись со всеми этими удивительными сообщениями, невольно склоняешься к тому, чтобы уверовать в трансмутацию. Что можно им противопоставить? Возможно, хотя и маловероятно, что короли и герцоги воздавали должное хитрости удачливых адептов, а вовсе не их истинным алхимическим способностям. Разве в более поздние времена монархи не вознаграждали за ловкость рук самых обычных фокусников, появлявшихся у них при дворе? Этот обычай сохранялся и в начале XX века. Вопрос в том, верили ли на самом деле в чудотворную силу своего искусства Фердинанд, Рудольф, Фредерик и прочие августейшие алхимики. Если да, то зачем им понадобилось награждать тех, кто пытался обмануть их? И зачем им понадобилось защищать алхимию и доказывать ее могущество? Чтобы прочие европейские монархи поверили в их несметные богатства и способность воевать сколь угодно долго? А как насчет сухих и трезвых свидетельств, которые приводят серьезные ученые — Мартини, Цвингер, Динхайм, Гельвеций и другие? Неужели их тоже было легко обмануть? А ведь кое-кто из них проводил операции собственноручно. Иногда заявляют, будто на самом деле алхимики-шарлатаны украдкой добавляли в тигель какое-то золотосодержащее вещество. Какой проницательный вывод! Можно подумать, что опытный ученый купился бы на такое грубое трюкачество.

Мало того, хотелось бы знать, как авторы этой «гипотезы» ответят на вопрос: какое золотосодержащее вещество смогло бы превращать в золото столь значительные количества неблагородного металла? И куда девался при этом сам исходный металл? Такое чудесное вещество ни в чем не уступало бы пресловутому философскому камню. Может быть, все эти серьезные ученые просто хотели разыграть своих коллег? А если нет, то разве стали бы они вставлять вымышленные истории в научные трактаты? Возможно, у них были какие-то свои мотивы защищать алхимию — ту самую алхимию, которую прежде они так ревностно опровергали. Но такие мотивы должны были быть поистине очень вескими. Ибо едва ли кто-то из этих прилежных естествоиспытателей пожелал бы рискнуть карьерой и добрым именем во имя пустяка. С какой бы стороны мы ни подошли к этой проблеме, тайна остается тайной. До сих пор еще ни одному доводу разума удалось сорвать с нее покровы чуда.

10. Наследие проклятых

В прошлом многие ученые занимались алхимией наряду с другими науками — геометрией, математикой и т. д. Но были и адепты, чьим единственным занятием оставалась добыча философского камня. Что толку тратить время на другие области знания, — полагали они, — если камень наградит своего владельца всеми моральными и интеллектуальными достоинствами? Они изучали герметизм не как частную область науки, а как всеобъемлющее искусство, которое заключает в себе все сущее и, в том числе, питает разум и наставляет душу на путь истинный. Такие «специалисты» были мистиками, хотя и не следовали ортодоксальному католицизму; были учеными, хотя и не обладали научным знанием, доступным в ту эпоху; были ремесленниками, не способными, однако, передать другим секреты своего ремесла. Они были сектантами — «трудными детьми» своего времени.

Психоаналитики обнаружили невротический характер алхимических аллегорий и опытов, указав на пристрастие адептов к процессам гниения, на склонность экспериментировать с ядовитыми субстанциями, на нездоровое эротическое любопытство, граничащее с вуайеризмом, на возвеличение образа гермафродита, и так далее. Если они правы, то психика алхимика удивительно напоминает психику художника в том виде, в каком она представляется Фрейду. В обоих случаях из аномального рождается нечто ценное и полезное. Выражаясь языком алхимии, можно сказать, что непосредственно за стадией гниения следует возгонка-сублимация.