Харбинский экспресс - Андрей Орлов

Казачий хутор, куда их всех привели, представлял собой лесную вырубку, в свое время старательно раскорчеванную. В центре — кряжистый дом-пятистенок, обнесенный высокой изгородью. Сбоку прилепился крытый двор для скота, а в отдалении, ближе к опушке, на выпасе стояли два почернелых амбара. Чуть дальше — высокая деревянная постройка неясного назначения.

Сейчас хутор выглядел мертвым: ни лошадей, ни хозяйских коров, ни поросячьей возни в хлеву. Некошеная трава по пояс. А вокруг — сопки, темно-синие от вечерних теней.

Вид их, с освещенными закатным солнцем верхушками сосен, был тягостен. Судя по всему, думал Дохтуров, сопки, да этот неприветливый хутор — и есть то последнее, что доведется наблюдать в жизни. Откровенно говоря, не очень-то продолжительной.

На заброшенном хуторе ныне хозяйничали горластые вооруженные люди — числом не менее сотни. Они сновали в дом и обратно, суматошились возле подвод, мотались возле амбаров. А большей частью — просто глазели. Их лица, как на подбор, были красными, отечными, точно кто-то от души навешал им пятерней по наглым глумливым рожам.

Стоя поодаль, поддергивая ремни винтовок и бесконечно лузгая семечки, они лениво перебрасывались словами и наблюдали, как в самом центре двора работали трое китайцев-хунхузов: один вострил бамбуковые палочки, строгая по китайской манере ножом к себе, а двое маленькими топориками с длинными топорищами затесывали сосновые колья. Те, что были готовы, лежали рядом, словно гигантские карандаши без коробки — заостренные концы их зловеще светились молочною белизной.

Дохтуров отрешенно наблюдал за этой работой. Он с трудом мог на чем-то сосредоточиться — голова ульем гудела, а стоило повернуться — и окружающее приходило в волнообразное движение, словно плавучие декорации. Из этого следовал естественный вывод, что контузило его изрядно.

…Первый из угодивших в борт «Самсону» снарядов разорвался аккуратно под главной палубой. Как раз в этот момент по ней мчал Павел Романович наперегонки со штаб-ротмистром. Снаряд был шрапнельным, настил палубы выдержал, однако взрывом стальной лист выгнуло круто горбом — и доктора швырнуло головой вперед в дверь, которую кто-то распахнул буквально за миг.

Дальнейшее сохранилось в памяти в виде каких-то обрывков.

Вот искаженное лицо ротмистра — он что-то кричит, и кончики усов ходят вверх-вниз, точно крылья диковинной бабочки. Что кричит? Не разобрать.

Вот размеренные удары, от них содрогается пароход. Это бьет пушка с баржи, всаживая в железное брюхо «Самсона» снаряд за снарядом. Дохтуров успевает подумать, что занятие это совершенно идиотическое. Или они хотят не ограбить, а утопить пароход? Для чего? Прямо какой-то Наварин по-сунгарски…

Дым накрывает палубу. Ротмистра рядом нет. Дохтуров пробует встать — неудачно. Стоит ему шевельнуться, как небо, река и дальние сопки закручиваются в дикую карусель.

Вот резкий металлический скрежет. К борту швартуется катер. Почему так грубо? А кранцы? Да некому подать кранцев. Топот, громкие голоса. Незнакомая потная физиономия с зубами через один глядит, ухмыляясь, сверху. Чья-то лапа лезет Дохтурову под сюртук.

В отдалении — пронзительный женский визг.

Чужие пальцы пробираются под мышку. Это щекотно, и против воли Дохтуров улыбается. Однако сия улыбка понята совершенно превратно:

«Глянь-ка, Петро! На нас, сука, лыбится!»

И сразу — страшный удар, вновь опрокинувший мир.

В себя он пришел на телеге. Сунгари не было видно, но близость реки чувствовалась по острому привкусу ветра, тянувшего с востока.

Красные захватили на пароходе двадцать пленных. Конечно, из Харбина на злосчастную речную прогулку отправилось куда больше людей. Однако почти все они остались на борту горящего парохода. Частью — живые, частью расстрелянные или забитые без затей прикладами. Зачем понадобились пленные, Дохтуров не понимал. Надеются получить выкуп? Но в таком случае следовало первоначально выяснить, кто есть кто среди пассажиров. Что взять с нищего оборванца, коим ныне является доктор Павел Романович Дохтуров? К тому же — бывший доктор. Без клиентуры, без постоянной практики. Если не считать таковой производство подпольных абортов, которыми пришлось перебиваться последние месяцы.

Нет, тут что-то другое.

До хутора тянулись долго, и за это время число пленников сократилось на четверть. Сперва двое молодых людей в студенческих блузах пытались бежать, сбив с ног ближайшего конвоира. Обоих подшибли еще до того, как они успели нырнуть в кусты. Потом убили старуху в лиловом платье, подвывавшую беспрестанно от нестерпимого ужаса. Потом — молодую женщину, оказавшуюся дочерью той старухи. Женщина та впилась стрелявшему ногтями в лицо. А после убили мальчика лет шести: он плакал и цеплялся за мертвую мать.

Оставшиеся в живых попритихли. Дохтуров вместе с дородным полковником (которого наградил пощечиной ротмистр), временно не способные самостоятельно передвигаться, ехали на подводе. Остальные влачились пешим порядком. На хутор прибыли, когда небо из голубого превратилось в цвета индиго.

Против ожидания, пленными особенно не занимались. Обыскали еще раз, наскоро, руки связали и приковали к колоде. Переговариваться меж собой запретили — стоило произнести слово, били прикладом.

Дохтуров исподволь наблюдал за окружающим. Картина получалась минорная.

Отряд красных мало походил на боевую регулярную единицу. Люди, его составлявшие, не внушали никакого доверия — сплошь нахрапистые да вертлявые. В глазах — страх и жадность в догонялки играют. Более всего они походили на уголовников не самого крутого замеса, угодивших в места, где волшебным образом вдруг исчезла полиция. Ну и вели себя соответственно.

Один из бывших пассажиров «Самсона», в форменном сюртуке с петлицами железнодорожного инженера, сидевший от Дохтурова слева, спросил воды для жены, сомлевшей от ужаса и усталости. Какой-то бородач в ответ ей плюнул в лицо. Глянул инженеру в глаза, кивнул и пошел прочь.

Женщин, кстати, средь пленников было лишь две. Одна — упомянутая жена инженера, вторая — та самая барышня, что сопровождала полковника. Выяснилось, что зовут ее мадемуазель Дроздова. Была она уже без зонтика, с разорванным на плече платьем — сидела, как все, прикованная, закусив губу и глядя перед собой.

Но офицерам пришлось хуже всех.

Дохтуров видел Агранцева — их разделяло четверо пленных. Лицо ротмистра было разбито в кровь. На нем не осталось ни фуражки, ни погон, ни ремней. Несколько раз Павел Романович ловил его особенный взгляд, но что он означал — неясно.