Великий перелом - Гарри Тeртлдав

Нье Хо-Т’инг вел заседание в безжалостной эффектной манере. После того как комитет согласился ликвидировать двух торговцев, о которых было известно, что они передают информацию маленьким дьяволам (и гоминьдану), он сказал:

— Печально, но это правда: мы, бойцы Народно-освободительной армии, всего лишь существа из плоти и крови, и все мы совершаем ошибки. Последний пример такой слабохарактерности — случай с товарищем Хсиа. Товарищ?

Он посмотрел в сторону Хсиа Шу-Тао — Лю Хань на ум пришло сравнение — «как помещик, который поймал крестьянина, обманувшего его при расчете».

Подобно провинившемуся крестьянину, Хсиа смотрел вниз, а не на своего обвинителя.

— Извините меня, товарищи, — пробормотал он. — Я признаю, что я подвел Народно-освободительную армию, подвел партию и революционное движение. Из-за вожделения я попытался приставать к верному и лояльному последователю революционных шагов Мао Цзэдуна, к нашему бойцу Лю Хань.

Самокритика продолжалась некоторое время. Хсиа Шу-Тао рассказал с унизительными подробностями, как он делал предложения Лю Хань, как она отказала ему, как он попытался взять ее силой и как она защитила себя.

— Я ошибался во всем, — сказал он. — Наш боец Лю Хань никогда не показывала признаков того, что она приманивает меня каким-либо способом. Я ошибался, стараясь использовать ее для своего собственного удовольствия, и ошибся еще раз, игнорируя ее, когда она открыто показала, что не хочет меня. Она была права, отказав мне, и еще раз права в том, что смело сопротивлялась моему предательскому нападению. Я рад, что это ей удалось.

Самое странное, что Лю Хань поверила ему. Он бы мог радоваться по-другому, если бы ему удалось изнасиловать ее, но теперь идеология привела его к признанию, что сделанное им было ошибкой. Она не знала точно, идеология ли заставляет больше уважать ее или сила.

Когда Хсиа Шу-Тао закончил каяться, он посмотрел на Нье Хо-Т’инга, чтобы понять, достаточно ли этого.

«Нет», — подумала Лю Хань, но была не ее очередь высказываться.

Через мгновение Нье сказал суровым тоном:

— Товарищ Хсиа, это не первая ваша ошибка подобного рода — худшая, да, но далеко не первая. Что вы скажете на это?

Хсиа снова наклонил голову.

— Я согласен с этим, — покорно ответил он. — С этого момента я буду бдительно уничтожать этот недостаток в моем характере. Больше я никогда не опозорю себя с женщинами. И если я должен, то готов понести наказание, которое назначит революционная юстиция.

— Посмотрим, как вы запомнили то, что сказали здесь сегодня, — предупредил Нье Хо-Т’инг, голос которого звучал, словно гонг.

— Женщины — тоже часть революции, — добавила Лю Хань, на что Нье, другие члены исполкома и даже Хсиа Шу-Тао согласно кивнули.

Больше она ничего не сказала, но все кивнули еще раз: сказанное ею было правдой, но не содержало упрека в их адрес. В один прекрасный день, до которого, вероятно, не так далеко, исполнительному комитету понадобится новый член. Они могут вспомнить ее здравый ум. Благодаря этому и с поддержкой Нье она могла бы стать постоянным членом.

«Да, — думала она. — Мое время придет».

Джордж Бэгнолл с восхищением смотрел на устройство, которое ящеры передали вместе с пленными немцами и русскими в обмен на своих пленников. Небольшие диски были изготовлены из какой-то пластмассы с металлической отделкой, в которой играла радуга. Когда такой диск вставляли в читающее устройство, экран наполнялся цветными изображениями, более живыми, чем в кино.

— Ох, черт возьми, как же они это делают? — спрашивал он чуть ли не в десятый раз.

Шипящий разговор ящеров раздавался из громкоговорителей по обе стороны экрана. Как ни малы они были, но воспроизводили звук с большей верностью, чем любые громкоговорители, изготовленные людьми.

— Ну что ты, инженер, тянешь из нас жилы? — сказал Кен Эмбри. — Считается, что это вы должны объяснить нам, бедным невеждам, как это делается.

Бэгнолл закатил глаза. Сколько столетий научного прогресса человечества отделяет авиационные двигатели, за которыми он присматривает, от этих невинного вида магических дисков? Сотни? Может быть, многие тысячи.

— Даже объяснения, которые мы получили от пленных ящеров, немногого стоят — не каждый здесь, в Пскове, прилично говорит на их языке, — сказал Бэгнолл. — И что за чертовщина этот «скелкванк»? Что бы это ни было, но оно вытаскивает картинки и звуки из этих маленьких кружков, но пусть меня изнасилуют, если я знаю — как.

— Мы даже не знаем, как задавать правильные вопросы, — грустно сказал Эмбри.

— Твоя правда, — согласился Бэгнолл. — И даже если мы видим эти сюжеты и слышим звук, сопровождающий их, все это большей частью не имеет для нас никакого смысла: ящеры просто очень странные. И знаешь что? Я не думаю, что они хоть чуточку понятнее немцам или большевикам, чем нам.

— Аналогично тому, что понял бы ящер из «Унесенных ветром», — сказал Эмбри. — Ему понадобились бы подробные комментарии, примерно такие, какие мы даем в виде сносок к каждому третьему слову у Чосера, даже хуже.

— Этот кусок в одном из сюжетов, где ящер осматривает веши, — и на экране, на который он смотрит, появляются одно за другим изображения… Какого черта может это означать?

Эмбри покачал головой.

— Будь я проклят, если знаю. Может быть, это что-то глубокое и символическое, а может быть, мы не понимаем, что видим, а может быть, ящер, который делал этот фильм, сам не понимал, что снимает. Как мы можем узнать это? Как мы можем даже предполагать?

— Знаешь, чего мне хочется после этого? — спросил Бэгнолл.

— Если того же, что и мне, то тебе хочется вернуться в наш дом и напиться до обалдения этого чистейшего картофельного спирта, который изготовляют русские, — сказал Эмбри.

— Попал точно в цель, — сказал Бэгнолл. Он взял еще один диск и стал рассматривать движение мерцающих радуг. — Меня больше всего беспокоит, что все это попадет нацистам и русским. Не смогут ли они разобраться в этом лучше, чем мы? Ведь тогда они узнают вещи, которых мы в Англии не будем знать.

— Мне тоже в голову приходила эта мысль, — отметил Эмбри. — Однако ящеры должны будут бросить свое барахло здесь, если провалится их нашествие. Я буду очень удивлен, если нам не достанется порядочное количество этих «скелкванков» и дисков к ним.

— Ты прав, — сказал Бэгнолл. — Проблема, конечно, в том, что это очень похоже на библиотеку, раскиданную по местности случайным образом. Никогда не скажешь заранее, в какой из книг окажется картинка, которую ты ищешь.

— Я скажу, чего бы хотелось мне. — Эмбри понизил голос: некоторые красные и многие немцы понимали английский. — Я хотел бы увидеть, как немцы и русские — не говоря уж о проклятых ящерах — рассеяны по местности случайным образом. Ничто не доставит мне большего счастья.

— И мне тоже.

Бэгнолл оглядел обвешанную картами комнату, где они регулярно удерживали нацистов и большевиков, чтобы те не вцепились друг другу в глотки. Читающее устройство и диски были сложены здесь еще и потому, что это была относительно нейтральная территория, с которой ни одна из сторон не попытается стянуть что-то для себя. Он вздохнул.

— Интересно, увидим ли мы снова когда-нибудь Англию? Боюсь, вряд ли.

— Вероятно, ты прав. — Эмбри тоже вздохнул. — Мы обречены состариться и умереть здесь — или, скорее всего, обречены не дожить до старости и вскоре умереть. Только слепой случай пока хранит нас.

— Слепой случаи да еще отсутствие увлечения снайперами женского пола, как это случилось с бедным Джоунзом, — сказал Бэгнолл.

Они оба рассмеялись, хотя ничего забавного в этом не было. Бэгнолл добавил:

— Вблизи от прекрасной Татьяны вероятность состариться и умереть в Пскове катастрофически возрастает.

— Точно! — с чувством сказал Эмбри.

Он бы еще поговорил на эту тему, но Александр Герман выбрал этот момент, чтобы войти в комнату. Эмбри перешел с английского на спотыкающийся русский.

— Добрый день, товарищ начальник.

— Привет.

Герман не выглядел начальником. Со своими рыжими усами, длинными нечесаными космами и сверкающими черными глазами он выглядел наполовину бандитом, наполовину ветхозаветным пророком (что вдруг заставило Бэгнолла задуматься, насколько велики отличия между ними). Он взглянул на воспроизводящее устройство ящеров.

— Чудесные штуки. — Он сказал это вначале по-русски, затем на идиш, который Бэгнолл понимал лучше.

— Да, это так, — ответил Бэгнолл по-немецки, который партизанский начальник Герман также понимал.

Бригадир подергал себя за бороду. Он задумчиво продолжил на идиш:

— Вы знаете, до войны я не был ни охотником, ни кем-то в этом роде. Я был аптекарем здесь, в Пскове, и готовил лекарства, которые приносили не слишком много пользы.