Великий перелом - Гарри Тeртлдав

— Раз никого в живых, как кто-то мог спастись?

— Это шутка, дурак, — присвистнул один из зэков и повернулся к Нуссбойму. — Ладно, еврей, сдаюсь. Так кто?

— Русский народ, — ответил Нуссбойм.

Федоров по-прежнему не мог понять. А второй зэк скривился, узкое лицо его растянулось, чтобы вместить улыбку.

— Неплохо, — сказал он так, словно сделал большую уступку. — Вообще-то надо поменьше болтать. Пошутишь там, где слишком много политических, и кто-нибудь из них выдаст тебя охранникам.

Нуссбойм закатил глаза.

— Я и так уже здесь. Что еще они могут сделать мне?

— Ха! — хохотнул второй зэк. — Это мне нравится.

После некоторого размышления он протянул руку, одетую в рукавицу.

— Антон Михайлов.

Как и большинство заключенных в лагере, он не употреблял отчество.

— Давид Аронович Нуссбойм, — ответил Нуссбойм, стараясь выглядеть вежливым.

В лодзинском гетто он смог выделиться, может, удастся повторить это чудо и здесь.

— Пошевеливайтесь! — закричал Степан Рудзутак, старший бригады. — Не сделаем нормы, будем голодать еще больше.

— Да, Степан, — хором ответили заключенные.

Прозвучало это покорно. Они покорились, те, кто был в гулаге с 1937 года и даже дольше, не то что новичок Нуссбойм. Даже обычного лагерного пайка было недостаточно, чтобы поддерживать силы человека. Но его урезали, если вы не выполняли норму, после чего очень скоро им приходилось бросать вас в снег, чтобы сохранить тело, пока не оттает земля и можно будет похоронить вас.

Антон Михайлов буркнул:

— Даже если мы будем работать, как стахановцы, все равно сдохнем от голода.

— Meshuggeh, — сказал Нуссбойм.

Тот, кто перевыполнял норму, получал прибавку хлеба. Но никакая прибавка не соответствовала труду, который следовало затратить, чтобы добиться перевыполнения при норме в шесть с половиной кубических ярдов на человека в день.

— Ты говоришь, как жид, — сказал Михайлов.

Его серые глаза мигали над тряпкой, которой он закрывал от холода нос и рот. Нуссбойм пожал плечами. Как и Федоров, Михайлов говорил без злости.

Возле деревьев снега намело по грудь. Нуссбойм и Михайлов стали утаптывать его валенками. Без этих сапог из толстого войлока Нуссбойм давно бы отморозил ноги. Без приличной обуви никто здесь не смог бы работать. Даже охранники из НКВД понимали это. Они не хотели убивать вас сразу: они хотели, чтобы вы вначале поработали.

Как только они утоптали снег ниже колен, то с топорами набросились на сосну. Нуссбойм до Карелии не срубил в жизни ни одного дерева: его вполне бы устроило, если бы ему и не пришлось их рубить. Но его желания, конечно, никого не беспокоили. Если бы он не рубил деревья, его бы выкинули — без колебаний и жалости.

Он был по-прежнему неуклюж в работе. Рукавицы на вате мешали, хотя, как и валенки, они защищали его во время работы от холода. Топор часто поворачивался в его неопытных руках, и тогда он наносил удар по стволу не лезвием топора, а плашмя. Когда так получалось, он чувствовал отдачу, сотрясавшую его до самых плеч, а топорище жалило руки, словно рой пчел.

— Неуклюжий дурак! — кричал на него Михайлов с другой стороны сосны.

Затем то же самое случилось с ним, и он запрыгал по снегу, выкрикивая ругательства. Нуссбойм оказался достаточно невоспитанным, чтобы громко рассмеяться.

Дерево начало раскачиваться и стонать, затем внезапно повалилось.

— Берегись! — заорали они оба, чтобы предостеречь остальных членов бригады и заставить их освободить путь.

Если бы сосна упала на охранников, это тоже было бы чертовски плохо, но и они разбежались. Глубокий снег заглушил шум от падения сосны, хотя несколько ветвей, покрытых толстым слоем льда, обломились со звуком наподобие выстрелов.

Михайлов захлопал, Нуссбойм испустил ликующий вопль.

— Нам меньше работы! — одновременно воскликнули они.

Им еще предстояло отрубить ветви от ствола, и те, что обломились сами, облегчили им жизнь. В гулаге это не часто случается. Работы и так оставалось довольно много. Обломанные ветви следовало отыскать в снегу, отрубить оставшиеся, а потом сложить все в общую кучу.

— Удачно, — сказал Нуссбойм.

Части тела, открытые морозу, замерзли. Но под ватником и ватными штанами он был мокрым от пота. Он показал на снег, прилипший к зеленым, наполненным соком сосновым сучьям.

— Как вы можете их жечь по такой погоде?

— Да их почти и не жгут, — отвечал другой зэк. — У ящеров есть привычка бомбить все, что дымится, поэтому мы этого больше не делаем.

Нуссбойм был не против постоять и поговорить, но и замерзнуть он тоже не хотел.

— Пойдем возьмем пилу, — сказал он. — Чем скорее придем, тем больше шансов выбрать хорошую.

У лучшей пилы ручки были окрашены в красный цвет. Она была не занята, но Нуссбойм и Михайлов не взяли ее. Этой пилой могли пользоваться только Степан Рудзутак и помощник бригадира, казах по фамилии Усманов. Нуссбойм схватил другую пилу, которая, насколько он помнил, была вполне приличной. Михайлов одобрительно кивнул, и они вернулись к поваленному дереву.

Туда и сюда, вперед и назад, все больше сгибаясь по мере того, как пила врезалась глубже, вовремя убери ноги — чтобы отпиленное дерево не размозжило пальцы. Затем отодвинься вдоль по стволу на треть метра и повтори все снова. Затем еще и еще. Через некоторое время превращаешься в поршень. Во время работы вы слишком заняты и слишком утомлены, чтобы размышлять.

— Перерыв на обед! — заорал Рудзутак.

Нуссбойм поднял глаза в тупом недоумении. Что, прошло уже полдня?

Кухонные рабочие ворчали: им пришлось покинуть теплые кухни и выйти наружу, чтобы накормить рабочие бригады так далеко в лесу. Теперь они орали на зэков, веля поторапливаться, чтобы их драгоценные хрупкие организмы могли вернуться обратно.

Некоторые лесорубы выкрикивали оскорбления кухонным работникам. Нуссбойм видел, как Рудзутак закатил глаза. Он был новичком, но здесь учили лучше, чем в лодзинском гетто. Повернувшись к Михайлову, он сказал:

— Только дурак оскорбляет человека, который собирается кормить его.

— Ты не так глуп, как кажешься, — ответил русский.

Он ел суп — на этот раз им дали не щи, а какую-то мещанину из крапивы и других трав, — торопясь, чтобы не упустить остатки тепла в жидкости, затем пару раз откусил от своего ломтя хлеба и спрятал остаток в карман штанов.

Нуссбойм съел весь свой хлеб. Поднявшись с места, он почувствовал, что окоченел. Это случалось почти каждый день. Несколько минут работы с пилой вылечили его. Туда и сюда, вперед и назад, нагибайся ниже, отдерни ноги, сдвинься дальше по стволу… Разум спал. Когда Рудзутак закричал бригаде о конце смены, ему пришлось посмотреть вокруг, чтобы понять, сколько поленьев он нарезал. Достаточно, чтобы они с Михайловым выполнили норму, — да и остальные в бригаде тоже поработали неплохо. Они погрузили кругляки на сани и поволокли их в лагерь. Поверх расположилась пара охранников. Зэки не сказали ни слова. А если бы сказали, те могли бы сесть им на шею.

— Может, сегодня вечером к каше дадут еще и селедки, — сказал Михайлов.

Нуссбойм кивнул, шагая впереди. Так или иначе, есть что предвкушать.

Кто-то постучал в дверь маленькой комнатки Лю Хань в пекинских меблирашках. Ее сердце подпрыгнуло. Нье Хо-Т’инг отсутствовал в городе долгое время — то по одному делу, то по другому. Она знала, что он ведет с японцем переговоры, которые возмущали ее, но она не смогла переспорить его до отъезда. Военная необходимость была для него важнее всего остального, даже ее самой.

В этом он был совершенно честным. Она понимала, что он не может принадлежать ей, и тем не менее продолжала заботиться о нем. Большинство мужчин, которых она видела, обещали — и нарушали свои обещания, после чего отрицали, что они что-то обещали или сделали то, что сделали, или же и то и другое одновременно. «Обычно и то и другое», — подумала она, поджав губы.

Стук раздался снова — громче и настойчивее. Она поднялась на ноги. Если стучал Нье, значит, он не улегся в постель с какой-нибудь первой же легкомысленной девчонкой, с которой встретился, когда его рожок потяжелел. Если так, это хорошо характеризует его — и означает, что она обязана быть теперь особенно благодарной.

Улыбаясь, она поспешила к двери, подняла запор и распахнула ее. Но в коридоре оказался не Нье, а его помощник, Хсиа Шу-Тао. Улыбка исчезла с ее лица, она поспешила вытянуться, как солдат, пряча аппетитное покачивание бедрами, которое приготовила для Нье.

Но она опоздала. Широкое уродливое лицо Хсиа расплылось в распутной улыбке.

— Какая привлекательная женщина! — сказал он и сплюнул на пол.

Он никогда и никому не давал позабыть, что происходит из крестьян, и считал малейшее проявление вежливости буржуазным притворством и признаком контрреволюционности.