Тени над Латорицей (Справедливость - мое ремесло - 3) - Владимир Кашин

- Ладно. А ваши что же так долго, Василий Иванович? Дозвонились в автопарки?

В кабинет Вегера заглянул сержант.

- Товарищ подполковник, минут двадцать назад вам звонили, к нам в комнату попали. Вот номер телефона оставили. Просили срочно позвонить. Я уже и в гостинице вас разыскивал.

- Кто звонил? Откуда?

- Из Ужгорода. Фамилия - Дыба.

- Великолепно! Давайте телефон. Смотри как вовремя! А говорят, нет телепатии. Значит, из Ужгорода? Спасибо.

Сержант вышел.

Капитан Вегер по-прежнему сдерживал свое любопытство.

Коваль тем временем быстро набрал номер:

- Занято, черт побери!

- Значит, что-то серьезное, - как бы в сторону произнес капитан, если вы уже... - Он не хотел сказать "чертыхаетесь" и не сказал, но подполковник понял его.

- Перстень, вот что! Был ли у пассажира перстень?.. О, наконец, перевел дыхание Коваль, услышав в трубке длинные гудки.

У телефона был Дыба.

- Это подполковник Коваль. Алексей Федорович, вы меня искали? Что вы хотели мне сказать?

- Дмитрий Иванович, здравствуйте! Извините за беспокойство, но я подумал, может быть, важно, а приехать не выходит. Еще два дня не вырвусь - семейные обстоятельства. Я вспомнил ту поездку...

- Ясно. Что же именно вы вспомнили? - Коваль нетерпеливо забарабанил пальцами по столу.

- На руке у того пассажира были часы, наверно, швейцарские, ромбические. Он в машине время по радио сверял... Я тогда еще подумал: хорошие часы. А потом забыл - теперь только вспомнил... Не знаю, нужно ли это вам...

- Все нужно. А перстня у него не было? С большим сапфиром. Синим камешком... Вспомните, пожалуйста, это очень важно.

- Сейчас, сейчас... вспомню... - В трубке стало тихо, только слышалось далекое дыхание взволнованного таксиста. Через полминуты Дыба сказал: - Кажется, был какой-то перстень, на правой руке... Но боюсь ошибиться: у этого пассажира или у другого... Если бы взглянуть на этот перстенек, думаю, вспомнил бы...

- Вы когда освободитесь? Через два дня? Сразу же приезжайте. Выписываю вам повестку. Жду.

Коваль положил трубку на рычаг. Вегер уже все понял.

- Время, значит, сверял... - задумчиво повторил Коваль.

- Монаха должны доставить завтра. А если привезут сегодня поздно вечером, будем допрашивать?

- Немедленно! В любое время. А теперь давайте позвоним в Хуст, Косенко.

...Поднимаясь по гостиничной лестнице на второй этаж, Коваль задумчиво позвякивал ключом о металлическую бляху, на которой был выбит номер комнаты.

Косенко твердо заявил, что у его пассажира, приехавшего с Урала, было только обручальное кольцо.

3

- Значит, не приезжал в Закарпатье двадцать шестого июня?

- Нет, - ответил бывший монах.

Был он худощав и высок. Лицо его изображало смирение и, может быть, мягкость. Светлые, как у младенца, глаза "брата Симеона" человеку не наблюдательному показались бы усталыми и погасшими. Они даже не взглянули на милицейский кабинет, на майора Бублейникова и капитана Вегера, сидевших за широким столом, на стоявшего у окна Коваля, а, как в некую точку опоры, вперились в ножку стула, стоявшего в противоположном углу.

Но бесстрастный этот взгляд был притворным - "брат", вроде бы и не глядя, видел решительно все.

Молчание продолжалось недолго.

"Зачем ему скрывать свой приезд, если ничего плохого не делал?! Какие у него на это причины?" - думал подполковник, внимательно изучая монаха, словно вражескую крепость перед атакой: темный мешковатый пиджак, перхоть на воротнике, редкие седые волосы, тонкий длинный нос глиняного цвета, мешки под глазами.

- Ну, зачем вы темните, гражданин Гострюк?! - вскочил Бублейников, не выдержав молчания. Он не заметил, как поморщился при этом Коваль. Подполковник не выносил нервозности и спешки во время дознания и считал, что волнение следователя, особенно если оно заметно, всегда на руку преступнику. - Зачем темните?! Отгул на работе в конце июня брали? Брали! Вас здесь в эти дни видели? Видели! К чему же эти выкрутасы?

- Отгул на работе брал, ваша правда. Ездил домой, в Ивано-Франковск. Здесь - здесь делать мне нечего, - ответил бывший монах, так и не подняв взгляда на майора.

"Ох, не с той стороны заходит! Стену лбом не прошибешь, - сокрушался Коваль. - Прекрасно ведь знает, что Гострюк - крепкий орешек!" После освобождения Закарпатья монаха должны были судить за сотрудничество с хортистами и с немецко-фашистскими оккупантами, но он сбежал. Потом появился в Киеве, где жил незаметно, словно полностью порвал с прошлым. Его арестовали, судили, но из-за отсутствия свидетелей (кто уехал за границу, а кто умер) суд ограничился условной мерой наказания.

У Бублейникова был свой метод допросов - он загонял подозреваемого в угол, не давая опомниться, запугивал, ловил на слове и порой добивался своего - конечно, в тех случаях, когда у человека была слабая нервная система. Оказавшись со временем в солидном, тихом кабинете управления, где шелестели бумаги и лишь изредка раздавались телефонные звонки, Бублейников уже никого не допрашивал. Но стоило ему "спуститься" в какой-нибудь районный или городской отдел милиции, как он сразу же прибегал к своему "методу".

Коваль такого "базара" не терпел. Тем более что монах не из тех, кого можно взять горлом. С Гострюком, как полагал Коваль, нужно было разговаривать осторожно. Вспоминая, словно случайно, нужные факты, уточняя детали, задавая, казалось бы, ничего не значащие вопросы, надо было заставить "брата" нервничать, а самому при этом оставаться спокойным и неумолимым судьей его слов и поведения. Наконец, двумя-тремя точными штрихами закончить допрос, давая подозреваемому возможность признаться самому, добровольно. Коваль не любил "давить" на подозреваемого и этим напоминал талантливого хирурга, который умеет "оперировать" без ножа.

"Пусть не сегодня расскажет правду, - рассуждал в таких случаях подполковник, - пусть еще подумает и покается на следующем допросе".

Но как трудно работать с майором! Честный и решительный, он, не задумываясь, подставит грудь, чтобы защитить человека от бандита, но едва только дело доходит до тонкого разговора... Не нужно быть психологом, чтобы понимать, что к разным людям и подход должен быть разный. Одно дело - Клоун или Длинный, иное - "брат Симеон". Хотя и к Самсонову, и к Кравцову надо подходить индивидуально. А Семен Андреевич никак не может освободиться от своих устаревших привычек.

Надо было немедленно исправить положение. Да так, чтобы Гострюк не заметил у следователей разногласий. Уже больше часа бьются они над этим "братом", а с места практически не сдвинулись: бывший монах категорически отрицает свой приезд.

Бублейников тем временем удивлялся, почему это подполковник не хочет сразу же вызвать свидетелей - старожила Ховаша и Надежду Павловну вокзального кассира, которые видели подозреваемого и сейчас сидят в соседней комнате, готовые дать показания.

- Одну минуточку, Семен Андреевич. - Заметив, что майор готов вот-вот взорваться и наломать дров, Коваль предостерег его от очередной грозной тирады. - Займемся, пожалуй, другим вопросом.

Если бы не присутствие подполковника, майор давно дал бы волю своему норову, а тут ничего не остается, как еще раз проколоть карандашом несчастный листок, уже и без того похожий на перфокарту.

Коваль сделал паузу и прямо спросил Гострюка:

- Вы знаете вдову Иллеш? - Глагол он нарочно употребил в настоящем времени.

Но монах на это никак не отреагировал.

- Какую вдову? - переспросил он совершенно спокойно.

- Иллеш. Бывшую жену Карла Локкера?

Гострюк наморщил лоб, словно пытался сообразить, о ком идет речь. В конце концов этот трудный мыслительный процесс завершился опять-таки молчанием.

- Во время оккупации вы находились здесь?

Бывший монах вздохнул.

- В монастыре, - подсказал Вегер.

Когда допрашивал Бублейников, капитан не находил щелочки, чтобы принять участие в разговоре. Да и было это не вполне безопасно - майор позволял перебивать себя только Ковалю.

- Да, - ответил Гострюк.

И так внимательно посмотрел на Вегера, что тот подумал даже: а не знал ли этот монах его до войны? Хотя перед войной Василий Вегер был еще подростком и не мог обратить на себя внимание такого важного человека, как "брат Симеон".

- Вы дружили с Карлом Локкером? - спросил подполковник.

Гострюк промолчал.

- Во всяком случае, хорошо знали его?

- Его здесь знали все.

- Но вы-то не просто знали, вы были приятелями, - уже не спрашивал, а утверждал Коваль.

- Все люди братья, учит господь.

- Братьями вашими во Христе были, кажется, именно такие, как Локкер. Вы сотрудничали с салашистами, с немецкими оккупантами. Так ведь?

- В мирские дела старался не вмешиваться.

- А зачем же тогда бежали из Закарпатья в ноябре сорок четвертого года? Как только пришли советские войска. За что вас судили?

- Судили, да выпустили. Вина не доказана.