Люди сверху, люди снизу - Наталья Рубанова

Поют. Фальшивят лишь слегка. Лора ставит свечку. «В записках на поминовение о здравии и об упокоении писать разборчиво, четко, в родительном падеже. Только православных. Самоубийц не писать!» – «Боже, очистя мя грешного и помилуй мя», – бас священника. Следующий храм уже не храм вовсе, а музей. Очередь тянется почти до ворот.

– За святой водой, бабуль? – Лора теребит через сумку пластиковую бутылку. – На исповедь, на исповедь! За водой туды, – Лора теряется на миг от чужого указательного пальца, чуть не задевшего ее нос. – Антарктидно! – и отходит. – Дурацкое слово. Дурацкая поездка, – бормочет Дымов.

Третий храм почти пуст, а перед четвертым – табличка: «Братия и сестры! Ввиду большого числа соборующихся в дни великих праздников, таинство Елеосвящения будет совершаться без предварительной исповеди. Просьба исповедоваться заранее в близлежащих храмах по месту жительства». Лора поворачивается к Дымову и начинает хохотать.

– Пошли отсюда, – он берет ее за руку и ведет к машине.

Дорога вальяжно разлеглась через сухой осенний лес – такой шершавый и спокойный, что Лора на миг забывает обо всем на свете.

Впрочем, сто первый дубль. Мотор.

Она старается не жить воспоминаниями. Лишь в моменты, когда поезд останавливается в прогоне между станциями и тишина смогом зависает над иллюзией надежности (да так, что слышно учащенное дыхание соседа справа, а среди прочего диссонанса – едкий перегар соседки слева и вообще локоть их всех, которые тоже, как и она, Лора, хотят: свободы, любви, денег, черт их дери), в эти моменты Лора возвращается в Навсегда Потерянное Время, не озвученное ни одним учебником грамматики. Да и зачем озвучивать немое кино? Стильный черно-белый вариант. Чаплин-Маплин…

Взрыв вторгается в тишину вагона подобно стальному лезвию, вонзающемуся в теплую мякоть еще живой плоти. Смешиваются: тела, части тел, личные или украденные телами вещи. Через какое-то время главным действующим лицом становится угарный газ, придающий телам тот самый оттеночек, столь характерный для обнаруженных по-утру незваным гостем трупов любви, загнанных в квадрат собственной Эгосферы. У Лоры, выпучившей глаза, тут же мелькает: «Как бездарно!» – и тут она вспоминает, как когда-то в школе выводила белым мелом на черной доске: «СО – окись углерода». Надпись покрывается сажей. Черный вечер, белый снег. Кристалл алмаза – всего лишь чистый углерод, поэтому бриллиант – не более чем иллюзия. На полу – чья-то сережка с маленьким прозрачным камешком, символизирующим любовь и вечность от «De Beers».

«Поезд отправляется, будьте внимательны. Следующая станция Китай-город». Лора выдыхает, обрывает молитву и убирает Навсегда Потерянное Время в выдвижные ящички памяти. Файл. Сохранить. Площадь Ногина! Зачем —

Китай-город? «При выходе из поезда не забывайте свои вещи». Сохранить как. Add to Zip. Сегодня повезло: повезет ли завтра? Можно ли считать везением то, что сегодня тебя не разорвало на части? Лора не знает. В прошлом году ее сын так никуда и не доехал, а на месте взрыва повесили мемориальную доску. Каждый раз, когда Лора проходит мимо, ей невольно хочется смахнуть с белоснежного мрамора черную сажу, которую никто, кроме нее, уже не замечает.

Лора выходит на улицу. (Что такое улица? Кто такая Лора?) Сегодняшняя репетиция займет не больше трех часов – в принципе, нужно всего лишь «прогнать» программу: общий вид, мазки, краски, но не детали: те давно отшлифованы. Одиннадцатый опус, играный еще в училище, а потом на другом уровне повторенный в консе, казалось, врос в пальцы. Прошло лет двадцать с тех пор, когда она, большеглазая студентка в черном бархатном платье, играла ми-ми-норный концерт Шопена. Она помнит, как тогда звучало tutti и как она вступала со своим solo: ми-#ре-ми-соль-си-си-си… Арпеджато, пассаж вверх, к третьей октаве, два с половиной такта шестнадцатых, два такта покоя. А потом – тема, чудная, великолепнейшая тема, музыка всей ее жизни: мягкий бас «ми» и секстаккорды в левой, простые и строгие, а наверху – та-а-ам – сердце Шопена: си-соль-ля-си…

От приветствия второй скрипки Лора вздрагивает: она так хорошо помнит свое первое выступление, что порой боится – не перебьет ли то сегодняшнее? Она кивает и садится за рояль. Гул оркестрантов – единственный человечий гуд, который Лора способна теперь выносить – замолкает. «Ля». Нет, выше… Еще немного… «Ля». Да, теперь хорошо… Вот так… И еще: «ля». И – ШШ, а потом, через несколько минут, ее соло. Ми-#ре-ми-соль-си-си-си… Арпеджато, пассаж вверх, к третьей октаве, два с половиной такта шестнадцатых, два такта покоя… А потом – тема, чудная, великолепнейшая тема, музыка всей ее жизни: мягкий бас «ми» и секстаккорды в левой, простые и строгие, а наверху – та-а-ам – сердце Шопена: си-соль-ля-си…

Как будто и не было всех этих зим: да и что они, в сущности, значат? Пожелтевшие ноты прошлого уже века – Музгиз, 1946-й, редакция Фридмана… По ним Лора играет и теперь, вот только то черное бархатное платье давно не впору и аренда БЗК по карману не каждому – и даже не через одного – талантливому музыканту.

Впрочем, пора аффтару и честь знать – поведать, наконец, о Лорином прошлом, ведь ничто так не увлекает обывателя – Привет, обыватель! – как то, о чем громко молчат на светских тусовках. Итак…

Некий Пишущий обаял Лору где-то в середине 80-х по-стконцертными цветами и гениальным художественным трепом: еще бы, «надежда великой русской литературы»! Литература, впрочем, ничего о том не ведала, Лора тоже, но вот байки его, способность воспринимать ее музыку, а также легкий доступ к «закрытому» тогда ЦДЛу – обиталищу живых бородатых словоблудников, да густые каштановые волосы – волнистые, душистые – сделали свое дело. Так Лора будто бы влюбилась в The Homo Writing (в скобках: человека, который почти все свободное время проводит за печатной машинкой, далее – компьютером; возможны варианты, скобку закрыть). Впрочем, Лора – Femina Ludens (в скобках: почти все свободное время человек проводит за роялем; скобку закрыть). Так и сошлись на широченной кровати в перерыве между толкотней спорящих о первенстве муз.

При себе Пишущий имел обыкновенно блокнот да идеально чистый носовой платок, которым однажды и вытер единственную Лорину слезу, скатившуюся, когда та переиграла руку, причем совершенно сдуру (ну кто ж с мороза, не разыгранным, шпарит «Охоту» Листа?!) и думала, что с карьерой пианистки покончено: си-ля-#соль, #соль-#фа-ми, си-ля-#соль, #соль-#фа-ми…

А потом как-то быстренько отзвучал этот траурно-свадебный. В промежутках между чтением рукописей мужа (существительное, к которому Лора так и не смогла привыкнуть), не вызывавшими в ней, впрочем, как восторга, так и неприятия (текст – он и в Word’e текст), тусовками, на которых Лора не успевала запоминать фамилии широко известных в узких кругах живучих классиков, собственными репетициями и выступлениями (глоток воздуха!), Лора родила доношенного. «Та парубок!» – весело крикнула гарна дивчина из-под Киева, играющая роль акушерки, а Лора почему-то подумала, что когда тот вырастет, они никогда не будут меняться друг с другом одеждой, как это могло случиться, родись девчонка, и отвернулась к стенке. Глупая мысль, дурацкая, нелепая… И почему здесь все время в голову чушь лезет?

Потом Лоре дали подержать незнакомое существо с крошечными пальчиками и полупрозрачными ушками: оно не показалось ей хоть сколько-нибудь симпатичным, к тому же, было в крови. Лора спросила себя, сможет ли полюбить это пока еще чужое создание, но полюбила уже через секунду, а через две назвала: Максим – так того и записали в ядовито-салатовом свидетельстве рожденных в эсэсэсэр.

Последнее время Лора часто вспоминала роды, несмотря на тысячи собственных запретов. Тогда, двадцать лет назад, ей повезло: все случилось удивительно быстро, без разрывов и проч. Конечно же, в роддоме – уродбольница! – она искала пятый угол: освободившиеся от бремени курицы – а именно эта категория дам окружала ее днем и ночью – кудахтали о пеленках, болезнях, деньгах, мужьях – что там еще? Аффтар, если угодно, расширит список. Лора отворачивалась к стене, и только когда слышала с улицы свое имя, вставала и, улыбаясь, подходила к окну. Там, на снегу – свобода! – стоял Пишущий и размахивал чересчур длинноватыми – Лора не сразу заметила – руками. «Хочу играть!» – писала она на бумажке и запускала ту – самолетиком – в форточку. Он ловил записку, целовал, а потом в палату приносили розы (хотя цветы почему-то запрещались, и лишь для нее – «пианистка при муже-писателе»! Оплачено отдельно! – делалось исключение): белые, красные, розовые… Лора не думала о том, что цветок этот «избит». Нет-нет, они были прекрасны – розы, пусть даже и купленные на гонорар за перевод стишат узбекского рифмоплета. Зато книги, которые оказывались в зоне недоступности для «простых советских людей», Лора свободно читала в самиздатовском варианте: их вместе с розами приносил Пишущий, вкладывая между страниц смешные записки с рисунками. Рассматривая их, Лора думала, что лучше всего ему, несмотря ни на что, удаются буквы, а ей – ноты; плод же их спокойной любви – Максим – синтез буквы и ноты, а значит – краска.