Люди сверху, люди снизу - Наталья Рубанова

Так они снова оказались вместе, и все месяцы до появления Лягушонка Savva, наверное, мог бы сказаться счастливым, кабы не постоянное невнятное ощущение того, что его предали, а теперь используют в качестве болеутоляющего. Нет-нет, он больше не верит Крысёнышу! Она же (аффтар снова безрезультатно протестует) смотрела на него с какой-то щенячьей благодарностью и обнимала по-настоящему искренне – в общем, от эмансипе, сидящей какое-то время назад в «Delifrance», осталась лишь пара следов (удивительно, что порой может вытворить с иною дамой беременность). Ее живот округлялся, Savva называл Лягушонка «наш» и старался не думать, при каких обстоятельствах тот был зачат – да и было ли это на самом деле? Неужели его Крысёныш, такой теперь другой Крысёныш, могла снять кого-то в клубе? Нет-нет! Посмотрите-ка на эту mutter, посмотрите, как прислушивается она к шевелению Лягушонка внутри себя, как подбирает ему имена («Если мальчишка, то…; тебе нравится имя…? Л…?»), как покупала глянцевые журнальчики для таких же, как сама, пузатых, и читала запоем, будто г-на Пелевина, когда-то: «Мне нравится его шиза» или того же г-на Набокова: «Его эстетство так же естественно, как естественна с утра чистка зубов. Он гений эстетизма. Жаль, что я не знаю четырех европейских – с одним английским его игру, увы, полностью уловить невозможно» – все это оказалось в прошлом. Savva не узнавал свою бывшую искусительницу; иногда ему даже хотелось, чтобы она, Крысёныш, стала прежней – той, про которых говорят: «с сумасшедшинкой». Нет, он не был мазохистом; просто неожиданно его любовь «сменила цвет», а он оказался к этому не готов. А чем больше становился ее живот, тем мягче и ранимее становилась она. Savva поил ее свежевыжатыми соками и гладил по голове: «В конце концов, какая разница, от кого, – подумал однажды он. – Главное, не прирезали». Так Savva наполнялся благодушием и, честно говоря (аффтар честен), чувствовал себя спасителем – правда, думать об этом было особо некогда: барщина отнимала все больше и больше времени, да и Тамаре Яковлевне Шнеерсон взбрело в маленькую головку отказать Savve в халупосдаче.

Поиски места, куда можно кинуть кости, – занятие в Масскве малоприятное. Мастерски продуманная взрослая игра в бабки предлагает десятки вариантов лохотрона, описанием которых аффтар не стремится удовлетворить возможное любопытство читающего. Что же касается Savvы, то, на его счастье, жилье подвернулось достаточно быстро; так, заплатив полторы штуки агенту, агентству и халупосдатчице (месяц стоил пятьсот, что в Масскве считалось на тот период «божеской» – ай да боженька! ай да Пушкин-сын! – ценой), Savva переехал с Крысёнышем в одну из не самых плохих – хоть и проловских, кузьминских, – пятиэтажек. Вещей у него набралось немного – в основном книги да компьютер, а еще – беременная, которой были нужны зимой витамины: да, вот так банально.

Деньги, я люблю вас. Полюбите же и меня. Без вас я не могу жить. Вы даете свободу… Источаете ее недоступный аромат, хотя и никогда ничем не пахнете… Вы никому ничего не должны… А я так много должен/ Вам совсем меня не жалко? Или вы – то, что называется slegs blankes[8]? Но посмотрите же на меня!! Крысёнышу нужны фрукты. Деньги-деньги, а на что я буду покупать ей зимой фрукты? Все, что было, ухнулось в переезд. Деньги-деньги! А-у-у! При-хо-ди-те-е-е! Каждый день тащусь на барщину, каждый день рано встаю и поздно ложусь, каждый день езжу на метро – а я так хочу купить машину, деньги! Тогда я не буду видеть этилица. Ите – тоже. Не бу-ду! Что может быть лучше? Но весь свой НЗ я трачу на халупу и то, чтобы пару раз в год – иначе свихнешься! – свалить из этого загадочного перенаселенного местечка, которое я раньше, пожалуй, любил, ведь тогда оно еще не превратилось в Масскву… Деньги, я хочу вас… Amen.

«Скучная работа – это когда сидишь и от скуки читаешь инструкцию к огнетушителю. Очень скучная работа – это когда начинаешь искать в этой инструкции грамматические ошибки. Невыносимо скучная работа – это когда, найдя ошибки в инструкции к огнетушителю, дико этому радуешься».

Savva взялся за очередную халтурку: ею оказался довольно сумрачный текст для книжки «Смертная казнь: вчера… сегодня? завтра?». Контора, состоящая из главвреда и двух простых смертных editoroff, отдавала всю верстку на сторону и платила наемным рабочим – а почти все теперь таковы – за макулатурный, но хорошо упакованный продукт, весьма неплохо: народ его ел.

Теперь вечерами Savva, у которого мороз шел по коже, если случайно удавалось вникнуть в смысл, заливал на полосы жутковатое чтиво да вставлял в нужные места устрашающие «илл.» и, как всегда, – думал, думал, думал…

Миф христианства о том, будто человечек является логическим завершением эволюционной цепочки, представлялся ему смешным. Человечек как вид и есть человечек как вид: просто переходная форма от… к…; своего рода мутант. Потом, когда-нибудь, может быть… Если хватит мозгов… Да только ли их?!. Еще он размышлял о природе человечки-ной жестокости и невольно касался рукой шеи, вынося на серую плашку абзац о свинце, заливаемом средневековым палачом в горло несчастного, сотворившего, по нынешним меркам, не черт весть что. Ужасало и весьма натуралистичное описание закапывания живьем в землю – такой награды удостаивались дамы, уличенные в адюльтере. Savva непроизвольно обернулся на Крысёныша: последнее время та все больше молчала – она ведь вот-вот должна была родить и полностью ушла в ощущения тела.

– А вот осужденный к смертной казни, как следует из особенной части 185-й статьи УК, вправе получать медицинскую помощь. Зачем она ему? – произнес Savva, и Крысёныш вяло подняла глаза. – Аффтар, выпей йаду! Угораздило ж меня такую халтуру взять! – Savva заерзал на стуле. – Вот послушай: Осужденный на смертную казнь имеет право пользоваться ежедневной прогулкой продолжительностью 30 минут. Ежемесячно расходовать на приобретение продуктов питания и предметов первой необходимости средства в размере, установленном для осужденных, содержащихся в тюрьме на строгом режиме. Получать и отправлять письма без ограничения. Расстреливают – и то хорошо – без свидетелей. Или это как раз нехорошо? Расстреливать ведь по-разному можно… Наверное… Убийство лицезреют врач, прокурор и «представитель заведения», где происходит убийство: палач. Ничего у этих троих работка, да? Тело для захоронения не выдается и о месте его захоронения не сообщается» – он подошел к Крысёнышу и, присев рядом на корточки, сказал то, что не говорил лет несколько: быть может, слова его любви хоть немного и оправдывали звериную натуру сверхшимпанзе, но лишь немного.

А потом Savva будто вспомнил что-то. В одном-единст-венном видении, и длившемся-то миг, предстали перед ним картины весьма кровавые: вот индейцы снимают скальп с белых, вот испанцы убивают индейцев, вот зверства крестоносцев, вот казнь стрельцов, а вот и святейшая инквизиция уже жжет свои костры по всей Европе. Но «ближе всего» к Savve народ-освободитель, насилующий немок, да безумный, нелепый, страшный Афган, который, как говорят, был кому-то нужен… И ещ-ще…

– Да что с тобой, а? Ты где? Ты где? – Крысёныш трясла Savvy за плечи: глаза его казались стеклянными: он и вправду был не здесь.

А в понедельник всё сначала: ранние подъемы, некрасивые дороги, приевшиеся однообразные действия, и – толпы, толпы, толпы таких же, как он, роботов, спешащих к своим компам и отдохнувшим за ночь белым, черным и серебристым мышам. Savva вновь ощутил слишком хорошо изученный бег на месте: постоянный бег, бег без направления, бег без возможности прибежать куда-либо, изматывающий, глупый бег без права остановиться! Всё на часы, на часы… По дороге – даже не по сторонам, а только чтоб не упасть: под ноги – скользко-то как! – вниз, вниз, в землю! «Из праха пришли и в прах обратитесь» – но священные писания искажены, как же тем верить? «Шамбала» – пронеслось в голове у Savvы, но тут дверь вагона захлопнулась, и его сдавило так, что стало тяжело дышать. Через минуту, когда пипл утрамбовался более-менее равномерно, Savva спросил себя, может ли считаться одним из смыслов его существования чувство к Крысёнышу, и, поаплодировав собственной наивности, усмехнулся. Действительно, если секс – отчаянная тоска по любви, то он, Savva, всего лишь винтик в огромной машине этой самой тоски. А в вагоне стояли и сидели тоскующие дамы в шкурах, также мечтающие об этой самой любви и заменяющие ее сексом, – дамы, на плечах которых покоились мертвые звери, согревающие каждую своим теплом. И любая считала себя единственной, и любая была всего лишь пылинкой в огромной вселенной, ставившей на них и их противоположностях свой странный эксперимент под названием «Femina/Homo Sapiens». Но точно ли Sapiens? Женщина как вид представлялась теперь Savve чем-то вроде янтаря или коралла – вся поэтичность улетучилась, покуда знание не убило трепет: так, янтарь – всего лишь окаменелая смола хвойных, а кораллы – скелеты колоний полипов… Крысёныш же напоминала ему теперь разновидность хризоберилла – александрит: камень этот при дневном свете зеленый, а при искусственном – красный и, как Savva ни пытался, не мог теперь определить цвет своей любви, а если бы смог, то им стал бы цвет грусти.