Профессионал. Мальчики из Бразилии. Несколько хороших парней - Этьен Годар

Август Мор, ночной дежурный на химическом предприятии в Золингене, который, как Либерман и предполагал, был в свое время гражданским служащим, таможенником, скончался в больнице. Руководство пожарной охраны провело тщательное расследование взрыва, погубившего его, и выявило целую цепь накладок, которых нельзя было предотвратить. Так что Мора, как и Дюрнинга, трудно было считать жертвой заговора нацистов. Скромный бедный человек, овдовевший шесть лет назад, он жил со своей прикованной к постели матерью в обветшавшем строении, которое смахивало на ночлежку. Большую часть жизни, включая и годы войны, работал на сталеплавильном заводе в Золингене. Почтовые отправления или телефонные Звонки из-за пределов страны? Его хозяйка откровенно расхохоталась.

Ему даже и тут никто не звонил, — сказала она.

Во Фрейбурге Клаусу было показать, он что-то нащупал. Местный житель, чиновник из водного департамента по имени Йозеф Раушенберг, был убит ударом ножа и ограблен рядом со своим домом, а соседи заметили, как кто-то в предыдущую ночь наблюдал за его жилищем.

— Человек со стеклянным глазом?

— Соседка не заметила деталей, она была слишком далеко. Крупный мужчина сидел в небольшой машине и курил — вот что она рассказала полиции. Она даже не могла назвать марку машины. В Золингене был замечен человек со стеклянным глазом?

— В Гладбеке. Продолжайте.

Но Раушенберг не имел отношения ни к каким международным организациям. Еще мальчишкой попав под поезд, он потерял обе ноги до колен; в результате он был, конечно, освобожден ох военной службы, и ногой не ступал — то есть протезом — («Прошу вас», — буркнул Либерман) за пределы Германии. Но он был старательным и неутомимым работником, преданным мужем и отцом. Сбережения достались его вдове. Он не оправдывал деяния наци и даже голосовал в свое время против них — но и все. Родился в Швенингене. Никогда не бывал в Гюнцбурге. Среди родственников лишь один достиг определенного положения: кузен выпускал «Берлинер Моргенпост».

Дюрнинг, Мюллер, Мор, Раушенберг — ни один из них, как ни напрягай воображение, нельзя было считать жертвой нацистов. Четыре из одиннадцати.

— Я знаю человека в Стокгольме, — сказал Либерман. — Гравер, родом из Варшавы. Очень умен. Он будет рад отправиться в Фагерсту. Был еще некий Пересов и еще один человек из Бордо — имеет смысл проверить лишь этих двоих. Барри упоминал шестнадцатое октября. Если ни один из них не окажется тем, кого наци могли и должны были убить, значит, мы, должно быть, ошибались.

— Пока вы не найдете человека, который вам нужен. Или, предположим, он был убит в другой день.

— «Пока», — сказал Либерман, разрезая сардельку. — Вся эта история построена на «пока» это, «если» то, «может быть» третье. Черт побери, как бы мне хотелось не слышать этого звонка.

— Что он вам сказал дословно? Как все это произошло?

Либерман поведал ему всю историю с самого начала.

Официант убрал их тарелки и принял заказ на десерт.

Когда он завершил повествование, Клаус сказал:

— Вы понимаете, что этот список мог быть дополнен и вашим именем? Если даже это и не был Менгеле, которого вы якобы телепатически узнали, — во что я ни секунды не верю, герр Либерман, и могу только вам удивляться — но если любой нацист был на том конце провода, он, конечно же, первым делом постарался бы узнать, с кем разговаривал Барри. Эти сведения он без труда мог бы получить у гостиничного оператора на коммутаторе.

Либерман улыбнулся.

— Мне только шестьдесят два, — сказал он, — и я не гражданский служащий.

— Не шутите с этим. Если убийцы, разъехавшись, принялись за дело, почему бы не дать им еще одно поручение? И такое, которое они должны исполнить первым делом.

— Тот факт, что я еще жив, позволяет предположить; что их не послали вдогонку за мной.

— Может, они решили немного помедлить, Менгеле и Объединение Друзей — выяснить, что вы узнали. Или даже решили свернуть всю операцию.

— Теперь вы понимаете, что я имею в виду под «если» и «может быть»?

— Вы хоть понимаете, что вам может угрожать опасность?

Официант принес вишневое пирожное Клаусу и кусок лимонного торта Либерману. Клаус заказал кофе, а Либерман — чай.

Когда официант отошел, Либерман, разорвав пакетик с сахаром, сказал:

— Я давно уже подвергаюсь опасности, Клаус. Я перестал думать о ней; в противном случае я должен был бы закрыть Центр и посвятить жизнь чему-нибудь другому. Вы правы: если убийцы существуют, я, скорее всего, в их спнске. Так что продолжать розыски — это единственное, что остается делать. Я отправляюсь в Бордо, а Пивовар, мой друг из Стокгольма, отправится в Фагерсту. И если окажется, что эти люди тоже не могут быть жертвами, я проверю еще нескольких — просто, чтобы обрести полную уверенность.

Клаус, потягивая свой кофе, сказал:

— Я могу поехать в Фагерсту; я немножко говорю по-шведски.

— Но для вас мне придется покупать билет, верно? К сожалению, и с этим фактом приходится считаться. Кроме того, вы не можете позволить себе пропускать лекции.

— Я могу вообще не ходить на лекции в течение месяца и все равно получу диплом с отличием.

— Надо же. Какая голова. Расскажите мне о себе; каким образом вы обрели такую сметливость?

— Я могу рассказать вам о себе нечто, что удивит вас, герр Либерман.

Либерман слушал своего молодого собеседника серьезно и с симпатией.

Родители Клауса были в прошлом нацистами. Мать поддерживала дружеские отношения с Гиммлером; отец был полковником люфтваффе.

Почти все молодые немцы, которые рвались помогать Либерману, были детьми бывших нацистов. И это был один из немногих фактов, который все же заставлял его думать, что хоть медленно, но божьи мельницы все же работают.

— Это просто ужасно. Неудобно.

— Ничего подобного; нас сразу же потянуло друг к другу, а ты потрясающая женщина. Я обратил на тебя внимание еще в кино.

— Ты понимаешь, что я имею в виду. Ты только подумай: раз, два — ив кровать. Ты даже не знаешь, как меня зовут.

— Мег — от Маргарет.

— Полное имя.

— Рейнольдс. Медсестра Рейнольдс.

— Так темно, что даже пуговиц не могу найти. Ты уверен, что тебе это нужно?

— М-м-м, да, конечно. М-м-м, до чего приятно.

Стыдливо зардевшись, она сказала:

— Я надеюсь, что я тебе нужна не только на одну ночь, не так ли, сэр?

— Неужели ты можешь так думать?

— Нет, я думаю лишь о том, чем мне придется расплачиваться за эти прекрасные минуты. Еще бы мне об этом не думать! Ты же понимаешь, что, как правило, я так себя не веду, это не мой модус вивенди.

— Понимаю. Модус вивенди?

— Я тебе все говорю прямо и откровенно.

— Не буду и пытаться выворачиваться, Мег. Боюсь, что этот вечер может оказаться нашим единственным, но не потому, что мне так хочется. У меня просто нет выбора. Я послан сюда, чтобы… чтобы оказать одну услугу вашему пациенту, который оказался под кислородом в вашей чертовой больнице и к нему никого не пускают, кроме родни.

— Харрингтон?

— Он самый. Когда я позвонил и выяснил, что не могу попасть к нему, стало ясно, что, скорее всего, придется возвращаться в Лондон.

— А не можешь ли ты вернуться, когда он придет в себя?

— Сомнительно. К тому времени я буду заниматься другими делами; им займется кто-то другой. Если даже он придет в себя, Бог знает, когда это случится.

— Да, как ты знаешь, ему шестьдесят шесть лет, и он в довольно тяжелом состоянии. Хотя для своих лет он еще довольно крепок. Каждое утро ровно в восемь часов бегал по парку, по нему часы можно было проверять. Говорят, сердце у него тренированное, но мне кажется, в его возрасте оно может и не выдержать.

— Как жаль, что не могу увидеть его; в крайнем случае, могу остаться тут еще на сутки. Как ты думаешь, мы сможем встретиться на Рождество? Удастся ли прикрыть лавочку, чтобы ты освободилась?

— Я могла бы попробовать…

— Радости моя! В самом деле? У меня есть квартирка в Кенсингтоне, где кровать куда мягче, чем эта.

— Алан, каким бизнесом ты занимаешься?

— Я рассказывал тебе.

— Совершенно не похоже, чтобы ты что-то продавал. У коммивояжеров нет никаких таких «дел». Так чем ты торгуешь, а? Никакой ты не коммивояжер!

— Умница Мег. Ты умеешь хранить тайны?

— Конечно, умею.

— Честно?

— Да. Можешь доверять мне, Алан.

— Ну так вот… я из службы налогового ведомства. Мы получили информацию, что Харрингтон надул нас что-то на тридцать тысяч фунтов за последние десять или двенадцать лет.

— Не могу в это поверить! Он же работает в магистрате!

— Они не лучше всех прочих, и это случается с ними гораздо чаще, чем ты предполагаешь.

— Боже милостивый, он же образец добродетели!