Андерсен - Борис Ерхов

Не меньшую, а, вероятно, даже большую популярность снискал Андерсену «Импровизатор» за границей. Уже в следующем, 1836 году под названием «Юность и грезы одного итальянского поэта» роман вышел в Германии, в 1838—1839-м — в Швеции, в 1844-м — в России[145], в 1845-м — в Англии, в 1846-м — в Голландии, в 1847-м — во Франции и в 1851 году — в Чехии. Это был феноменальный, еще не виданный для датской литературы успех. Ни одно другое произведение датского автора не издавалось почти в одно время в семи разных странах. С этого момента Андерсен, если у него и существовали сомнения на счет своего таланта, мог считать себя состоявшимся писателем или, как ему всегда хотелось, Поэтом. Теперь он имел на это полное право, о чем и написал в автобиографии «Моя жизнь как сказка без вымысла»: «Эта книга помогла мне, образно выражаясь, вновь поднять свое жилище из пепла, она сплотила вокруг меня друзей и дала мне больше, чем любое другое произведение, написанное до этого: я впервые вполне ощутил, что получил истинное и заслуженное признание»[146].

Лишним доказательством тому служит тот факт, что Андерсена еще охотнее, чем прежде, стали приглашать в свои загородные имения его старые и новые знакомые. Среди них стоит отметить госпожу Линдегорд, щедрым гостеприимством которой в ее замке Люккесхольм[147], расположенном на востоке острова Фюн, Андерсен не раз пользовался летом в 1832, 1835–1837 и 1839 годах. Вот как весело проводил он в нем время в самом начале своего писательского успеха, о чем писал Эдварду Коллину 16 июля 1835 года: «Дорогой Эдуард! Знаешь, что выпало мне на долю в Люккесхольме? За мной так ухаживали, что я пробыл там вместо двух дней целых семнадцать! И чего только эти барышни не придумывали! Героя дня пытались даже напугать! Прятали мне под кровать живого петуха, привязывали к занавескам моей кровати бумажки с майскими жуками, сыпали в постель горох и т. д., но я живо раскрывал все их плутни и по великодушию своему даже не мстил за них. Раз подмывало меня, впрочем, лечь в виде привидения в постель одной из молодых барышень (они раз положили в мою куклу женского пола), но раздумал; пожалуй, это могли бы истолковать превратно, да и сама старая госпожа[148], которой я доверил свой план, с сомнением покачала головой!»[149]

Успех «Импровизатора» коренным образом повлиял на всю дальнейшую судьбу Андерсена. В частности, роман понравился влиятельному голштинскому аристократу и премьер-министру в 1831–1839 годах графу Конраду Ранцау-Брайтенбургу (1773–1845), стороннику единства Дании и Гольштейна, приславшему Андерсену восторженное письмо. В ответ писатель подарил ему экземпляр своего следующего романа «О. Т.» и встретился с ним, после чего тот исхлопотал для него ежегодную стипендию, размер которой (200 ригсдалеров в серебряной монете) с годами только увеличивался, составляя твердую основу для обеспечения минимально необходимых расходов поэта. Сообщая 5 июня 1838 года радостную новость Ингеману, Андерсен писал: «Ну вот, наконец-то я вырастил в своем саду хлебное деревце и теперь более не вынужден петь у каждой двери, выпрашивая кусок хлеба на пропитание». Отметим, что с течением времени и ростом популярности писателя за границей и на родине его «хлебное деревце» росло тоже: с 1845 года стипендия была увеличена до 600, а с 1860 года — до тысячи ригсдалеров; помощь государства отчасти освободила писателя от самых насущных материальных забот.

В финале «Импровизатора» Андерсен поставил понятную лишь его друзьям личную печать. 6 марта 1834 года Антонио со своей женой Марией и трехлетней дочкой Аннунциатой посещают остров Капри и на лодках отправляются к Голубому гроту, с которым у счастливых супругов связано судьбоносное мистическое переживание. На этот раз они находятся в пещере в компании двух датчан: один из них — «бледный, с выразительными чертами лица, был одет в синий костюм», второй — «невысокий и серьезный молодой человек с проницательным взглядом в белом костюме». В книге не объясняется, что это были сам Ханс Кристиан Андерсен и Хенрик Херц, посетившие Голубой грот на Капри как раз 6 марта 1834 года, что отмечено писателем в его дневнике.

Глава восьмая

о первых книжках сказок и романах «О. Т.» и «Всего лишь скрипач»

В самом начале нового, 1835 года в первый его день Андерсен сообщил своей приятельнице Хенриетте Ханк: «Я начал „Детские сказки“, и вы увидите, я покорю ими будущие поколения». Писатель назвал свой сборник «Сказки, рассказанные детям. Выпуск 1», показав тем самым, что за ним последуют и другие. В книжку вошли: «Огниво», «Маленький Клаус и большой Клаус», «Принцесса на горошине» и «Цветы маленькой Иды». 10 февраля писатель сообщал о них Ингеману: «…кажется, они удались. Я выбрал несколько сказок, которые любил в детстве, они мало кому известны, и я изложил их так, как рассказал бы ребенку». В марте того же года Андерсен передал Хенриетте Вульф высказанную ему похвалу Эрстеда: «…если „Импровизатор“ меня прославил, то сказки наделят бессмертием, они — самое совершенное из всего, что я написал, хотя лично я так не считаю».

Последнее важно. Окрыленный успехом «Импровизатора», Андерсен продолжал осваивать пространство романа. Конечно, ему льстили положительные отзывы о сказках со стороны друзей, однако сам их жанр он считал слишком незначительным и совсем не представлял себе, что своей будущей славой будет обязан именно им. Даже в 1838 году в письме от 23 февраля, делясь со своим приятелем, сыном госпожи Лэссё Фредериком своими творческими планами и написав к этому времени несколько сказок, ставших потом всемирно известными, Андерсен писал:

«Вы очень хорошо меня поняли, признаваться в этом немного досадно, но все же скажу: в том, что касается моего тщеславия, столь вредно влияющего на дружбу, утверждаю: я все-таки лучше моей репутации. Вы как-то говорили: „Вам бы лучше написать еще один роман или же подарить нам книгу, которая вмещала бы в себя содержание всех трех предыдущих“, — повторив тем самым мои собственные мысли. И в самом деле, обладай я хоть некоторым состоянием, вы бы увидели достойный его результат. А без него я вынужден хвататься за любую ветку хлебного дерева, выпуская из рук ветку лаврового. Никто лучше меня не знает, насколько я из-за этого отстаю; никто, кроме меня, не обладает такой мучительной убежденностью в том, что через 50 лет мир, нет, не мир, а вся наша маленькая страна скажет: „Андерсен был действительно неплохим писателем для своего времени, но, Боже мой, взгляните, что он пишет сейчас!“ Подобные мысли не скрашивают чувства одиночества. Но уверяю Вас, мой идеал поэта, отвечающего духу эпохи, не уступает, а может быть, даже превосходит Ваш. Хотя в настоящую минуту у меня нет ни настроения, ни желания браться за что-то стоящее! Я, конечно, мог бы написать нечто вроде „Дины“[150], но понимаю, что из этого ничего, кроме подражания Виктору Гюго, не получится. Сейчас я работаю над одной сказкой[151], но уже порядком устал от жонглирования золотыми яблочками фантазии. Поэзия все равно живет во мне, а отдыхать под паром я, подобно почве, не могу; вот и пробиваются через нее травинки — пища для четвероногих и тупых критиков (курсив мой. — Б. Е.)».