Андерсен - Борис Ерхов

В сюжете «Импровизатора» есть немало натяжек и несоответствий. Так, например, очень витиевато читателю доказывается, что дочь подесты Мария, которую полюбил Антонио после выздоровления от тяжелой лихорадки, сразившей его после смерти Аннунциаты, — это нищая красавица Лара из Пестума, только излечившаяся от слепоты. Срочная записка, полученная им в Неаполе, также была послана ему не Сантой, а Аннунциатой. Подобные нестыковки и сюжетные заплатки все же не воспринимаются в романе как существенные. Главное в нем — зарисовки Италии, выполненные с истинной влюбленностью в эту страну. Сам стиль «Импровизатора» пронизан воодушевлением и чувственностью, книга, по сути, — это «сны наяву» молодого Ханса Кристиана, ее чуть-чуть наивного автора (обратим внимание, сколь многими героинями романа он любим — это и Фламиния, и Аннунциата, и Санта, и Лара — Мария!). Повествователь Андерсен почти полностью перевоплощается в Антонио и, временами почти с ним сливаясь, размышляет о себе и своей судьбе. Так, например, оценивая шесть лет жизни в доме графа Боргезе, герой не только благодарит своих покровителей за оказанные ему благодеяния, но и сетует на горечь зависимого положения. Андерсен очень выразительно перенес в роман назревший к тому времени кризис в отношениях со своими многочисленными благодетелями:

«Меня считали прекрасным молодым человеком, довольно талантливым и многообещающим, и поэтому все так охотно брались воспитывать меня. Благодетелям моим давало на это право мое зависимое положение, другие же просто пользовались моим добродушием. Я глубоко чувствовал всю горечь своего положения, но терпеливо переносил ее. <…> И вот, я научился вежливо улыбаться, когда меня душили слезы, почтительно кланяться, когда мне хотелось презрительно отвернуться, и с вниманием выслушивать пустую болтовню глупцов. Притворство, горечь и отвращение к жизни — вот каковы были плоды того воспитания, которое навязали мне обстоятельства и люди. Мне постоянно указывали на мои недостатки; но разве во мне так-таки и не было ничего хорошего? Приходилось самому отыскивать это хорошее и ставить его на вид людям, но те, сами же заставляя меня углубляться в самого себя, упрекали меня за то, что я слишком ношусь с собой!»

В результате: «…я ожесточался, вооружался упорством; минутами просыпалось во мне и сознание собственного превосходства, но, скованное цепями рабства, оно превращалось в демона высокомерия, который уже свысока смотрел на нелепые выходки моих умных учителей и нашептывал мне: „Имя твое будет жить и тогда, когда их имена давно будут забыты или же будут вспоминаться только в связи с твоим, как гуща и капля горечи, попавшие в твою жизненную чашу“»[143].

Роману предшествует посвящение на титульном листе: «Конференц-советнику Коллину и его замечательной жене, в лице которых я обрел настоящих родителей, а также их детям, настоящим моим братьям и сестрам, самому родному из всех домов, посвящаю я с сыновней и братской благодарностью эту книгу, лучшее, что до сих пор написал». И все-таки с каким чувством воспринимали сетования Антонио Коллины или Вульфы, если, конечно, они читали роман внимательно? Долгое время, считая Андерсена «своим», близким им человеком, они относились к его творчеству как к забавной и нелепой прихоти. Наверное, нельзя не признать наличия у них самого широкого великодушия и чувства юмора, не уступающего тому, которым обладал сам Ханс Кристиан. Коллины, Вульфы, Эрстеды и Ингеманы действительно любили Андерсена.

Органичной была и познавательная сторона романа. Скитания и переезды Антонио по его родине на удивление точно совпадают с маршрутами путешествий автора книги, и он очень успешно использовал свой метод «романтического пейзажа», отработанный ранее в «Теневых картинах». Книга эмоциональна и очаровывает читателя. Русский рецензент романа (по-видимому, В. Г. Белинский) счел самой интересной его стороной «итальянскую природу и итальянские нравы, очерченные не без таланта и не без увлекательности»[144].

Как ни странно, но Андерсену пришлось едва ли не упрашивать издателя напечатать роман, но он все же вышел в Копенгагене в апреле 1835 года. На этот раз своей работой был доволен не только автор, но, что гораздо важнее, ею по-настоящему увлеклись читатели. В конце апреля Андерсен пишет Хенриетте Вульф: «Все так любезны, так со мной обходительны, многие даже утверждают, что такого от меня не ожидали. Я на волне успеха, но мое сердце полно благодарности доброму Богу, от которого я воспринимаю все это как дар, как милость, которой он позволил излиться в мою душу». Другой своей приятельнице, внучке типографа Иверсена Хенриетте Ханк, с которой Ханс Кристиан поддерживал не менее, а, может быть, даже более доверительную переписку, 19 января 1836 года он сообщал: «Ни одна еще зима не удавалась такой спокойной и счастливой, как эта. „Импровизатор“ завоевал уважение ко мне среди самых благородных и лучших. Даже широкая публика относится сейчас ко мне с большей благосклонностью, нежели прежде. Слава Богу, денежные дела мои поправились, и в последнее время жизнь сделалась намного приятней».

Критика тоже была на этот раз к его произведению благосклонной и в целом оценила роман положительно, хотя Андерсен, как всегда, считал ее неудовлетворительной, беспринципной и мелочной. В автобиографии «Моя жизнь как сказка без вымысла» он писал: «…когда же критика романа наконец появилась, естественно много более вежливая, чем та, к которой я привык, все удачные места в книге не затрагивались — „это же и так ясно“, зато недостатки, какие есть или нет, вскрывались полностью. Перечислялись буквально все неправильно написанные итальянские слова и выражения. Как раз в то время у нас появилась известная книга Густава Николаи „Италия как она есть“, с ней носились повсюду и вслух провозглашали, что теперь-то вот все увидят, что писал об Италии Андерсен, у Николаи все написано по-другому, истинно понял эту страну только он. Один из наших небольших поэтов, вхожий в свет, как-то прочитал в небольшом обществе, ожидающем приема у короля, чуть ли не доклад о слове „Колизей“, которое у Байрона было написано иначе, чем у меня в „Импровизаторе“. Я как раз тогда собирался подарить книгу принцу и тогда же, на месте, доказал, что мое написание правильнее, чем байроновское, на что граф с улыбкой пожал плечами и высказал сожаление, что в столь красиво переплетенную книгу вкралась ошибка».

Не меньшую, а, вероятно, даже большую популярность снискал Андерсену «Импровизатор» за границей. Уже в следующем, 1836 году под названием «Юность и грезы одного итальянского поэта» роман вышел в Германии, в 1838—1839-м — в Швеции, в 1844-м — в России[145], в 1845-м — в Англии, в 1846-м — в Голландии, в 1847-м — во Франции и в 1851 году — в Чехии. Это был феноменальный, еще не виданный для датской литературы успех. Ни одно другое произведение датского автора не издавалось почти в одно время в семи разных странах. С этого момента Андерсен, если у него и существовали сомнения на счет своего таланта, мог считать себя состоявшимся писателем или, как ему всегда хотелось, Поэтом. Теперь он имел на это полное право, о чем и написал в автобиографии «Моя жизнь как сказка без вымысла»: «Эта книга помогла мне, образно выражаясь, вновь поднять свое жилище из пепла, она сплотила вокруг меня друзей и дала мне больше, чем любое другое произведение, написанное до этого: я впервые вполне ощутил, что получил истинное и заслуженное признание»[146].