Мертвый петух - Ингрид Нолль

— Вы боитесь? — спросил он. Я кивнула.

— Многие испытывают страх перед наркозом, потому что боятся проснуться и обнаружить, что уже умерли, — пошутил он (мне это вовсе не показалось смешным). — Но я могу предложить вам эпидуральную анестезию: чувствительности будет лишена только нижняя часть тела.

— Господи, но тогда я буду видеть безжалостные лица хирургов и слушать, как они говорят о футболе и точат свои ножи!

— С помощью седативных препаратов мы погрузим вас в состояние сна. Вы будете лежать с закрытыми глазами. А чтобы вы ничего не слышали, мы можем надеть вам наушники. У меня есть кассета с прекрасной греческой музыкой — сиртаки.

Меня так и подмывало сказать ему, что он может засунуть кассету с сиртаки под свою зеленую шапочку для душа. Однако я повела себя вежливо и попросила дать мне самый обычный наркоз, чтобы во время всей процедуры находиться в полной отключке.

В заключение ко мне зашел хирург, который рассказал о методах операции и риске, с которым она была связана. Я серьезно кивала, однако от волнения не понимала ни слова.

Странно, но той ночью я очень хорошо спала, видимо под влиянием снотворного. Рано утром мою соседку забрал крайне суровый мужчина, который не удосужился со мной поздороваться.

Еще перед тем как меня увезли в операционный зал, свежезастеленную кровать по соседству заняла новая пациентка. Седая старушка с такой силой сжала мне руку, что я поморщилась от боли.

— Я ваша новая соседка по комнате! — сказала она.

Моя новая знакомая надела махровую пижаму лилового цвета и прямо на узкой койке принялась делать зарядку: перекувырнулась через голову, а затем выполнила «березку» и «мостик». Я узнала, что в юности она была мастером спорта по акробатике. Она принялась было зачитывать мне рецепты макробиотических блюд из книги о питании зерновыми культурами, но тут меня увезли в операционную.

Очнулась я несколько часов спустя, уже под капельницей. За мной присматривала сиделка. Я еще не умерла.

Потом начались боли. Я медленно выплыла из дремотного полузабытья и поняла, что со мной сделали нечто ужасное. На противоположной стене висели две картины — Дюрер и Ван Гог: по замыслу старшей сестры, они должны были вселить надежду в душу больного.

Соседку оперировали на следующий день. Когда мы обе пошли на поправку, она решила почитать мне вслух выдержки из дневника некой женщины из Баварии, посвятившей свою жизнь опытам с рудоискательной лозой. Тут я поняла, что не хочу больше лежать с ней в одной палате.

Удивительно, но на этот раз мое желание сбылось, да и то лишь потому, что я уже очень давно лежала в больнице.

Волосы новенькой напоминали барсучью шерсть, а все предметы ее одежды были одного цвета, как у маленькой девочки. Носки были зеленые, юбка и свитер — зеленые, туфли и шаль — тоже зеленые. Когда Зеленая переоделась в ночную рубашку цвета мха и залезла в постель, вошел ее муж, который все это время ждал в коридоре. Я услышала родной берлинский диалект.

— Я захватил для тебя портрет малышки, — нежно сказал он и поставил на ночной столик фотографию в серебряной рамке. Когда он ушел, я присмотрелась повнимательнее. На снимке была изображена овчарка.

Собачница оказалась хорошей соседкой. Время от времени она делала глоток из бутылки с водкой, которую тайком пронесла с собой в больницу. Периодически она обтирала рукавом горлышко бутылки и от всего сердца предлагала мне выпить.

— Ободрали меня как липку, — жаловалась она. Когда у нее мерзли ноги, она садилась ко мне на кровать и доверчиво засовывала свои ледышки под мое одеяло. Другим я бы ни за что не позволила такие вольности, но у берлинки это выходило настолько просто и естественно, что я стыдилась своей зажатости. При разговоре она стремилась к физическому контакту и все время до меня дотрагивалась. Она стала позволять себе все это после того, как однажды обняла меня. Как-то ночью она проснулась оттого, что я тихонько плакала. Она села на мою кровать и стала покачиваться со мной в обнимку, словно успокаивала маленького ребенка.

— Все будет хорошо, — уверенно повторяла она. Но ничего хорошего не происходило. Меня никто не навещал. Из конторы пришла открытка с отпечатанным готовым текстом: «Желаем скорейшего выздоровления». Внизу стояли подписи сотрудников. Шеф прислал дорогой букет и открытку, написанную от руки. Он писал, что скоро зайдет меня навестить, но так и не появился.

За два дня до выписки ко мне пришла госпожа Ремер, которая только что вернулась из Америки.

— Ну и напугали вы меня! — воскликнула она. — Я приехала из аэропорта, прочитала ваше письмо и сразу же помчалась сюда, даже вещи не распаковала. Боже мой, а где Дискау?

Я рассказала о том, как внезапно слегла. Возможно, у болезни был долгий скрытый период.

— Дискау я отдала друзьям. Я позвоню им, чтобы вам вернули собаку.

Госпожа Ремер заверила, что может самостоятельно забрать Дискау, однако я скрыла от нее имя и адрес Эрнста Шредера и ни словечком не обмолвилась о том, кто он такой. Затем последовал долгий рассказ госпожи Ремер о том, как прошла ее поездка:

— Подумать только, меня приучили за едой пить воду со льдом. А как вам моя новая прическа?

Госпожа Ремер, в выцветших волосах которой уже давно появились седые пряди, доверилась рукам американского парикмахера. Он окрасил ее поблекшую шевелюру в роскошный белый цвет с голубоватым оттенком.

— Вам бы это тоже пошло, — сказала госпожа Ремер.

Она сидела еще долго и очень меня поддержала.

После ее ухода я позвонила Эрнсту Шредеру. Он с порога начал крайне смущенно извиняться за то, что раньше не навестил меня. К счастью, он не пытался придумывать отговорки.

Он рассказал о Витольде, который все еще лежал в больнице в тяжелом состоянии и пока не мог говорить. Затем Эрнст пожаловался на детей, у которых после смерти матери испортился характер. Похоже, что хорошо себя чувствовала лишь собака.

Тут я рассказала, что меня скоро выпишут, что госпожа Ремер вернулась и хочет забрать собаку.

Эрнст Шредер глубоко вздохнул:

— Я привезу пса сегодня вечером. Не терпится с ней поговорить. А как она выглядит? Я помню нежное создание с глазами серны.

— У нее ампутирована грудь, а волосы выкрашены в голубой цвет, — сказала я.

— Да? — Эрнст помолчал и признался: — Зато у меня проглядывает лысина и растет пивной живот.

Позже госпожа Ремер рассказала мне, что он позвонил ей в дверь тем же вечером. Они не узнали друг друга. Она радовалась встрече с собакой и едва посмотрела на незнакомого мужчину. Когда он представился, она, оторопев, подняла на него глаза. Потом побледнела, покраснела, покрылась пятнами, снова побледнела и наконец пригласила его войти. Разговор у них получился долгий, однако любовь воскресить не удалось.

В конце концов меня тоже отпустили домой, но операция самым решительным образом изменила мою жизнь. Мне сделали искусственный выход прямой кишки, и, несмотря на всевозможные технические достижения, позволяющие соблюдать личную гигиену, я казалась себе прокаженной, которая должна избегать общества людей. Как и госпожа Ремер, я получила временную пенсию, но теперь уже не надеялась, что когда-нибудь снова смогу работать в своей конторе. Я жила очень замкнуто и покидала квартиру только для того, чтобы купить, самое необходимое или съездить в больницу на очередной сеанс лучевой терапии или на контрольное обследование. Иногда я снимала телефонную трубку и разговаривала с госпожой Ремер. Один раз я позвонила Китти.

От друзей Витольда, которые все еще оплакивали его судьбу, я узнала, что полиция закрыла дело Энгштерна. Витольд был признан единственным виновником произошедшего, несмотря на то что многие вопросы так и остались без ответов. Китти хотела было нанять частного детектива, чтобы провести еще одно тщательное расследование, однако в конце концов отказалась от этой затеи.

— Если даже его оправдают, ничего не изменится, — размышляла она. — Где его сыновья? Они продали дом и уехали из Гейдельберга. Один учится в Париже, а другой путешествует по Южной Америке. Они сами в состоянии обо всем позаботиться… Я даже не знаю, как связаться с ними в случае, если Райнер умрет.

Но Витольд не умер. Еще долго он, ставший живым трупом, оставался подключенным к каким-то машинам и лежал, опутанный трубками, но в конце концов не осталось никакой надежды на то, что удастся пробудить хотя бы частицу его мозга, что он сможет жить, а не вести растительное существование. Несколько месяцев спустя врачи поговорили с сыновьями, которые вопреки словам Китти часто приезжали, чтобы навестить отца, и заручились их согласием на то, чтобы отключить аппарат искусственного дыхания. Однако наперекор мрачным прогнозам Витольд стал дышать самостоятельно, и его перевели сначала в реабилитационный центр, а затем — в дом инвалидов.